Молодой организм Станкевича, хотя и слабый с детства, упрямо боролся с болезнью. Когда она отступала, он чувствовал прилив сил, душа требовала работы. «Часто я, бог знает как, расфантазируюсь о своих подвигах, потребность деятельности не дает мне покоя», — писал он в одном из своих писем.

И далее, в очередном письме, адресованном Неверову, подтверждает свои намерения: «Что тебе сказать о моих планах на зиму, которые ты хочешь знать? Я, кажется, уже писал тебе о них: Москва, история, музыка, может быть, английский язык, общество Мельгунова и братии — вот моя будущность, о которой я думаю не без удовольствия! В Москву я должен ехать потому, что она представляет более средств моим занятиям, нежели Удеревка, и потому, что там братья; история — я писал почему; общество Мельгунова (литературный критик. — Н. К.) — потому что я его люблю, что он умен, добр, честен, чувствует, играет на фортепьяно и пишет повести; братию, т. е. бывших товарищей — оттого, что они были мне товарищами и, может быть, будут еще по занятиям, службе, по общему желанию — трудиться на пользу Отечества».

Новый, 1835 год Станкевич встретил в деревне. Встретил шумно, весело, радостно. Праздник отмечался в дружеском, многочисленном обществе родных, близких, друзей и соседей. Несколько дней, включая рождественские праздники, в имении шли гулянья: все пели, плясали, пили, играли спектакли, вели беседы.

Но уже в конце января Станкевич отправился в Москву. Тогда железной дороги от Воронежа до Москвы еще не существовало, и поэтому путешествие было продолжительным. От города к городу, от станции к станции, преодолев на санях по снежным барханам почти 600 верст, Станкевич под звон колокольчиков-бубенцов и песни ямщиков благополучно прибыл в Первопрестольную.

— В Москве мне отраднее, нежели где-нибудь, — говорит он друзьям. — Я опять московский житель. Здесь стены, из которых я в первый раз стал дышать новой жизнью; здесь люди, с которыми поделился в первый раз идеями…

Планов своих Станкевич не меняет: изучает греческую и римскую историю, занимается другими науками. Первое время он живет у своего приятеля Семена Шидловского на Никольской улице, а к осени перебирается на постоянное место жительства в дом в Большом Афанасьевском переулке. Этот дом, как еще недавно и дом Павлова, стал напоминать улей, был полон «братиями», то есть старыми и новыми друзьями. Вместе они, как и прежде, ведут философские споры, читают вслух Пушкина и Гоголя, обсуждают последние театральные постановки…

Вновь обратимся к воспоминаниям Аксакова, одного из участников этого круга: «Кружок Станкевича был замечательное явление в умственной истории нашего общества… В этом кружке выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир — воззрение большею частию отрицательное. Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другое высказывалось в Кружке Станкевича, быть может, впервые, как мнение целого общества людей. Как всегда бывает, отрицание лжи доводило здесь до односторонности; но, надобно отдать справедливость, односторонность эта не была крайняя, была искренняя; нападение на претензию, иногда даже и там, где ее не было, не переходило само в претензию, как это часто бывает и как это было в других кружках… Очевидно, что этот кружок желал правды, серьезного дела, искренности и истины».

Наука, уроки для младших братьев Белинского, организация работы кружка — это лишь часть московских дел и забот Станкевича. В марте он сообщает Неверову: «Мы издаем стихотворения Кольцова. Когда они выйдут, пожалуйста, напиши об них в «Северной пчеле», что ты думаешь; а то наврет какой-нибудь неуч. Пиши беспристрастно, ты, верно, найдешь в них хорошее, а недостатков не скрывай, ты выскажешь их так, как может высказать человек, уважающий чувство, в какой бы оно форме ни явилось».

К этому времени Станкевич и Кольцов уже знали друг друга почти пять лет. Их связывала настоящая дружба. Хотя, надо заметить, в ту пору не приветствовались близкие отношения богатых и бедных, «благородное» сословие и «хамов» разделяли чуть ли не крепостные стены. И это, безусловно, делает честь дворянину Станкевичу, для которого был важнее человек, нежели его принадлежность к тому или иному социальному классу.

Вообще чем-то радужным и светлым веет от отношений этих двух замечательных людей. Их встречи не были столь частыми, но и не такими уж редкими. В каждый свой приезд в Воронеж Станкевич обязательно встречался с Кольцовым. В письмах последнего находим тому подтверждение: «Николай Владимирович Станкевич уехал в Острогожск, хотел быть в октябре, но до сих пор еще не проезжал через Воронеж…»; «Станкевич был у меня проездом…».

Брат Станкевича — Александр, один из близких знакомых Кольцова, вспоминал: «Брат семью свою посещал в деревне большею частию летом, а эта пора проводилась Кольцовым в разъездах и хлопотах по делам промысла, а потому брат видал Кольцова в Воронеже, если заставал его в городе… В деревне у нас я Кольцова не видал. Если он бывал там, то это могло быть в моем отсутствии…»

Однако упоминавшийся биограф поэта Огарков относительно поездок Кольцова в имение Станкевичей написал следующее: «…И это бывало».

Историк, уроженец здешних мест В. Ф. Бахмут не выказывает никаких сомнений, наоборот, твердо уверен в том, что поэт-прасол неоднократно посещал имение Станкевичей: «Несколько раз навещал Алексей Кольцов Николая Владимировича в его имении в Удеревке. В одном из флигелей большого дома была комната, которую в память этих приездов в семье Станкевича называли Кольцовской».

В свою очередь, приезжая в Москву, Кольцов всегда останавливался у Станкевича, проводил у него дни, а иногда и недели. Обычно он привозил вяленых и копченых лещей, мясные балыки, сало и устраивал пирушки для Станкевича и его друзей. По радушным степным обычаям, Кольцов обходил с подносом пирующих, приглашал пить и сильно приставал не отказываться от вина. Традиционно поэт-прасол произносил тост и за Станкевича, хотя тот не любил панегирики. Бывало, Кольцов пел для Станкевича и его товарищей свои неповторимые песни. А иногда даже плясал.

Конечно, сейчас невозможно в деталях воссоздать их личные встречи. Но известно, что Станкевич всегда был рад приезду Кольцова, водил его по улицам Первопрестольной, показывал достопримечательности. Вместе они посещали Кремль, собор Василия Блаженного, бывали у Царь-пушки, у Царь-колокола…

И, понятно, вели многочасовые беседы. Вне всякого сомнения, говорили они обо всем. Как и подобает друзьям. Обсуждали дела житейские. Читали стихи. Так, читая как-то любовную сцену из «Ромео и Джульетты» Шекспира, Кольцов восторженно воскликнул:

— Эфто! Вот был истинный поэт! А я что, какой мой талант? Ледащий! (плохой, негодный. — Н. К.).

Размышляли о порядках в России. Касаясь темы просвещения народа, Станкевич считал, что все бедствия случаются от невежества большей части граждан. Кольцов соглашался и грезил возвести в центре Воронежа на Дворянской улице большой дом, а в нем устроить книжный магазин и библиотеку для своих земляков.

Но вернемся к книге. Она была напечатана в Москве в типографии Н. Степанова, называлась просто «Стихотворения Алексея Кольцова». Издание было осуществлено при непосредственном участии Станкевича, в том числе и на его деньги. Из упоминавшейся в нашем повествовании увесистой тетрадки Станкевич выбрал 18 стихотворений. В сборник он включил стихотворения «Не шуми ты, рожь», «Удалец» («Мне ли, молодцу разудалому…»), «Люди добрые, скажите», «Песня пахаря» («Ну! тащися, сивка»), «Ты не пой, соловей», другие, которые и по сей день остаются подлинными поэтическими и песенными шедеврами.