***

В некотором месте на земле жил-был мальчик. Лет ему было что-то около восьми, но может и больше, а может и меньше, ведь люди в то время еще не считали нужным вести запись своих чересчур кратковременных лет.

Мальчик жил – не тужил в деревянном тереме, в окружении своей большой семьи, в селении, расположенном на пологом холме, в самом прекрасном месте на земле – Ополье. Хотя, будем честны – нигде кроме Ополья вся семья мальчика и почти все сельчане никогда не были. Был в Господине Великом Холмгороде только старейшина Нежила, да и тот всего один раз – принимал участие в Соборном вече, на которое собрались все роды и племена избрать себе единого мудрого правителя. Ни о чем тогда не сговорились, передрались в очередной раз, да разбежались по домам ни с чем. Только и осталось от того похода, что сказки да басни, которыми потчевал Нежила детей еще много-много лет.

И вот одной снежной и злой зимой пришла в селение Морь… Стала она уносить людей одного за другим, порой не щадя целые семьи – всех до единого в доме забирая с собой… Семья мальчика ушла одной из первых. Людей живых было еще много и было еще кому хоронить умерших. Для моровых устроили отдельное кладбище, наскоро сбив домовины в чаще леса, подальше от доброго кладбища и святилищ. В домовины укладывали сначала семьями, а потом уж стали свозить всех подряд, так как людей оставалось так мало, что им было все труднее и труднее что-то делать.

Вот уже скоро как месяц мальчик жил совсем один. Онфимка – так звали нашего доброго героя – каждое утро разводил печь, а потом вставал у домашнего святилища, где стояли маленькие боги, вырезанные папиным другом Проном-краснодеревщиком*. Они были такой тонкой красивой работы и еще так умело расписаны разноцветными красками, что смотрели на Онфимку со святого места почти как живые. Мальчик высокого поднимал обе руки к солнцу и почти как папа сурово и важно говорил:

– Утреневай, Отче Перуне! Научи меня прожить этот день! – и чинно кланялся на восток, туда, где всходило солнце. И шел сам себе готовить завтрак.

Сегодня Онфим взял большую шуршащую луковицу, кусок вяленого мяса, вчерашнюю распаренную репу. В чугунке развел немного топленного масла, кинул туда порубленный лук, мясо и репу. Выбил к ним четыре яйца, посолил, вымешал и поставил чугунок в уже теплую печь – упариваться. Сверху накрыл плоской деревянной крышкой.

Вскорости по всему дому потек яркий аромат яичницы. Онфим хорошо помнил, что делала мама. Выждав минут двадцать, он схватил ухват, вытащил чугунок из печи и с грохотом поставил его на стол. Крышка скатилась вбок и к потолку полетели волны вкусного и жирного пара.

Онфим схватил папину ложку – ведь теперь он глава семьи, раз единственный остался жив – и стал жадно глотать еду. Лепешек или хлеба он испечь не мог, эту премудрость знали только мама да бабка Пестимия. Но и без них было вкусно.

После завтрака он швырнул чугунок во двор на кучу золы и песка. Надобно отметить, что в ту эпоху мыли посуду вот таким интересным способом: натирали золой или песком, а затем прополаскивали в большой деревянной кадушке. Воду же потом не сливали, а отдавали пить собакам, так как для них там сохранялись кое-какие питательные вещества.

– Потом помою, – громко сказал мальчик, глядя в одну точку в пустоте, как будто видел там кого-то или перед кем-то отчитывался. Вообще-то это он говорил маме. Она хоть и умерла, как и все, от Мори, но по-прежнему была где-то совсем рядом, Онфим это чувствовал. Ведь она его любила больше всех. Поэтому Онфим каждый день давал ей отчет о своих действиях. Рассказывал о горестях и радостях. Просил помощи.

Вот и сегодня, наскоро покормив скотинку, он побежал на моровое кладбище. Побежал кругом селения, чтобы никто его не остановил с какой-нибудь просьбой. Людей к апрелю-месяцу осталось так мало, что каждые мало-мальски пригодные руки сразу же привлекали к работе. Но Онфим сначала хотел поговорить с мамой, а уж потом приступать к делам.

Домовина для семьи была одна – небольшой домик из грубо обтесанных бревен, покрытый дранковой* крышей. Спереди под стрехой* была прибита небольшая балка с тремя деревянными рожками, в которые нужно было втыкать лучинки. На стыке двух покатов крыши стояла Матерь Мокошь – деревянная фигурка, расписанная белой и красной краской, с золотым ликом и руками. Солнце сегодня сияло так ярко, что Матерь Богов горела пылающим золотым огнем и видно ее было издалека, от крайних плетней селения. Это был последний подарок Прона своему лучшему другу, по которому он очень сильно кручинился.

В домовине лежала вся семья Онфимки: дед Миней, до смерти бывший статным широкоплечим стариком лет сорока с вьющимися белыми волосами и бородой, бабушка Пестимия, маленькая сухонькая старушка, волосы которой даже не успели поседеть, отец Капитон Минеич, бывший человеком образованным, а потому входивший в Совет селения, который помогал князю ростовскому Гостяте думать думу, мама Валентина – любимая, самая красивая на свете мама! А еще две младшие сестры Красава с Аленкой, да брат Ростик.

Из мешковатой сумки, висевшей через плечо, Онфим достал огниво и охапку лучин. Воткнул одну в рожки под стрехой и затеплил пламя. Прогорают лучинки быстро, поэтому надо их много, а еще нужно вовремя успевать их менять. Повсюду вокруг стоял запах Мира Мертвых, смешанный с еловым и можжевеловым привкусом, потому что тела в домовинах были плотно укрыты ветками и иголками.

Так Онфим обычно сидел рядом с последним пристанищем своей семьи примерно час и рассказывал о событиях вчерашнего дня, о своих размышлениях, грустил и смеялся, вспоминал прошлое, даже изредка пересказывал бабушкины сказки самому себе, отчего становилось тепло и хорошо на душе. Иногда он плакал, потому что хоть и считался уже вполне взрослым человеком, но оставшись один на один с миром, чувствовал себя маленьким и очень уязвимым.

Однако сегодня что-то пошло не так. Ветра совсем не было, но онфимкиным стенаниям постоянно мешал какой-то шорох в домовине, какие-то скрипы под стрехой крыши. Наконец, лучинка, не прогоревшая и до середины, резко упала на землю. Онфимка, который уже успел полюбить свои страдания и нытье, пришел в негодование – кто же это смеет бродить по заповедному кладбищу, дорогу к которому старались обычно поскорее забыть те, кто остались жить? Он обернулся и от удивления хлопнулся на землю, хорошо хоть, что там вся земля была устлана мхом и иголками, иначе бы он крепко ударил свою пятую точку. На одном из пенёчков, окружавших домовину и оставшихся от срубленных для нее деревьев, сидела бабушка Пестимия.

– Бабулечка, – крикнул мальчик, кинулся к ней, уткнулся в пышные юбки, пахнувшие теплым хлебом и парным молоком.

– Онфимушко, родной, – тихо заговорила бабушка совсем как живая, довольно крепко прижимая мальчика к себе. – Матерь Мокошь ненадолго отпустила меня к тебе передать вот эту грамоту.

К старости у бабушки выпали почти все зубы и она сильно шепелявила. Дети передразнивали ее, но она не обижалась, смеялась вместе с ними, широко открывая беззубый рот. На бабушку был надет праздничный наряд, состоявший из такого количества деталей, что глазам было больно на него смотреть. Под невероятной красоты белой рубахой, расшитой разноцветными бусинами, скрывалось несколько нижних юбок, делавших наряд пышным и внушительным. Белые штаны были заправлены в ярко красные сапожки, закрепленные металлическими обручами на щиколотках, такими же обручами были стянуты длинные рукава рубахи. На талии наряд был скреплен широким поясом, на котором в центре была вышита Матерь Мокошь, окруженная со всех сторон маленькими и большими птицами, цветами, ягодами и фруктами. Сверху весь наряд с головы до ног покрывал шум – целое море металлических украшений, которые даже при самом маленьком движении издавали разнообразные переливчатые мелодии. Шум защищал женщину от множества нечистых цертов, которые витают повсюду в воздухе, но, не в силах побороть богатыря-мужчину, издеваются над слабой женщиной. Обычно шум начинается с широкого обруча на голове, на который в несколько ярусов навешиваются кольца, а также фигурки, изготовленные как детские игрушки из отдельных деталей, скрепленных металлической проволокой. Больше всего Онфимка с самого детства любил маленькую гремячую лошадку с огромными выпученными глазами, которую церты должны были бояться сильнее всех. На шее в несколько рядов висели ожерелья, а на них крепились маленькие фигурки богов, священных животных, птиц и деревьев. Центральное место занимала узорная лунница – украшение в виде полумесяца рожками вниз. К поясу крепились большие шумные подвески, а также полезные мелочи и обереги – гребешок для волос, кошель для денег, сума для предметов побольше. Из этой-то украшенной мелким бисером сумы бабушка достала кусочек бересты, на которой было что-то нацарапано.