На десять лет мне подарили интерактивного динозавра. Он ходил, рычал, у него светились красным глаза, стоило повысить голос в его сторону, и он мог вилять хвостом. Он него не было проблем, он не драл паркет и не требовал жрать, и мне стало с ним скучно. Он был холодный и пластиковый, как моя мама.

– Дядя Витя за ним в Германию ездил, на выставку, какой ты неблагодарный, Илай! – сказала она, когда нашла динозавра валяющимся в гостиной.

Тогда, наверное, я впервые ощутил себя черствым. Я должен был любить его, но не сумел. Родителей, как уже было отмечено, я тоже не любил, а больше у меня никого и не было, чтобы сравнивать. Поэтому я смирился с тем, что эгоист, не умеющий быть благодарным за то, на что готовы другие ради меня. Потому что родители живут ради меня, единственного наследника, фирма развивается ради меня и все жертвы во благо этого тоже ради меня. Не знаю, правда, учитывается ли то, что я в это не верю.

– Все твои беды с башкой от безделья, – однажды сказала Люба. – Все у тебя есть, беспокоиться не о чем, вот ты и придумываешь себе проблемы.

Я с ней не согласен – считаю, что чем больше у человека благ, тем больше и забот. О чем может переживать обычный, среднестатистический человек? Точнее, человек скромного достатка? О том, где бы сэкономить, чтобы купить еще что-то, где взять денег побольше, например, чтобы поехать летом на море. Как сделать так, чтобы дети не чувствовали себя хуже своих сверстников, как обеспечить семью и все прочее такого рода, житейское, бытовое. Но быт такого человека ограничен, как ни посмотри, его финансами. А о чем переживает, например, мой отец? О том, чтобы его не обманули партнеры, чтобы не пришибли у дома обиженные, чтобы любовница не позвонила жене или другой любовнице, или, не дай бог, курс евро упадет. Я уверен, что спит он плохо, каждое утро проверяя, не заморозили ли счета, не обвалился ли рубль. И самое смешное и грустное – меня ждет то же самое, если я доживу до его возраста.

– Люба, а что бы ты сделала, если бы тебя позвал на свидание незнакомый человек? – спрашиваю, прищурив один глаз, тот, который больше отек.

– Типа свидания вслепую? – отзывается она. – Это, как если бы вы познакомились в интернете и не видели фото друг друга? Это прикольно. Я бы сходила, правда. Я же не плачу никому за это и ничего не теряю. Да?

– Наверное.

– Он красивый?

– Это важно?

– Ну-у-у… Хочу себе красивого мужа и детей от него. Чтобы они были умные, как я, и красивые, как он. А то если мы оба будем умные, кто тогда будет красивый? Чего ржешь? Я, между прочим, думаю о будущем. И ты тоже думай. О своем, которое хочешь ты, а не твоя мамаша. Кстати, о мужчинах. Там тебе вчера Николай занес кое-что, я в твою студию унесла.

– Зачем, боже…

В мастерской рядом с мольбертом в центре комнаты стоит огромный букет с черными розами в корзине. Без прикола – розы потрясающие, словно покрытые пеплом, с матовыми лепестками, редкий сорт. Или вид. Не знаю, как это называется, в цветах я не шарю, но они правда удивительные. Не знаю, насколько прилично и уместно дарить цветы мужчинам, но этот букет словно кричит о том, что он для кого-то особенного, даритель хотел показать, что думал обо мне, когда выбирал его. Странно, я был уверен, что Николай не мастер подбирать подарки под характер человека, а тут такое… На визитке только одна буква имени, но этого достаточно, чтобы я со вздохом опустился на высокий стул.

– Нашел? – в дверь просовывается Любкина голова. – Я на подоконник положила. Собрание старых атласов по анатомии, ты же их давно хотел, Николай сказал, что нашел у знакомого букиниста.

– А это? – я киваю на корзину.

– Это принес курьер, пока ты спал. Я бы за такое душу продала, хотя мрачновато, конечно. Но ты же такое любишь, ты же тво-о-орческая личность.

Люба убегает на кухню, а я, погладив крупный тяжеловатый бутон, провожу пальцами вниз и отдергиваю – оригинально. Шипы не срезаны, и я накололся на один из них. Какое странное ощущение – будто тот, кто прислал розы, знает меня очень давно.

Я беру палитру и выдавливаю на нее все черные краски, что у меня есть: персиковую, газовую сажу, подольскую, виноградную, звенигородскую, шунгит и тиоиндиго. Они советские, в свинцовых тубах, их тоже принес Николай, раздобыл по моему желанию, потому что я начитался, что лучше пигмента, чем в них, нет. И не делают сейчас. Я накладываю мазки на угол холста, который все равно потом придется затушевывать, тяну вниз, до сухого, чтобы было видно цвет на истончении слоя. Накладываю слой на слой, до густоты, беру на кожу самый близкий к цвету лепестков и разогреваю на тыльной стороне ладони – все равно не то. Самым близким кажется виноградный, но все равно он скуден на фоне благородной матовости на краях бутона и бледен в сравнении с его сердцевиной. Я вытираю кисть и бросаю ее в банку к остальным. Есть вещи, которые нельзя передать в словах, запахах и красках, их надо только чувствовать.

Сегодня вечером надо дать ответ. И оба мы знаем, как он будет звучать, ведь хоть на десятый процент, но есть вероятность того, что Дима если не прямым текстом, то намекнет отцу про мою ориентацию. Не могу представить, что тот может сделать – лишить меня наследства, избить до реанимации или сам уехать на скорой с сердечным приступом. Насчет всех трех возможных вариантов я не сомневаюсь, особенно насчет первых двух, ведь все детство меня пороли ремнем за любое отступление от правил. Сначала по заднице, потом по рукам, внахлест, и это было не столько больно, сколько унизительно. Потом, после смерти сестры, отец наказывал только отлучением от развлечений и отсутствием карманных денег. Сменил тактику воспитания, поскольку результат предыдущей оказался очевидно плачевным.

– Это потому, что папа тебя любит, – говорила мать, поясняя великий смысл его поступков, который мне понять не удавалось. – Если бы ему было плевать на тебя, он бы разрешал тебе шататься допоздна и делать что угодно. Как твоей сестре.

Что она, что отец, с тех пор больше не называли ее по имени. Из фотоальбома исчезли фото с ней, ее комнату переделали в спальню для гостей, и иногда мне казалось, что ее не существовало вовсе. Только образ в моем воображении. Возможно тогда же понятие физического воздействия и любви стало для меня неразделимым. Хотя в душе я понимал, что если бьет – значит любит. Просто любит бить.

В плане Димы я пока не понимаю, чего хочу от него: то ли чтоб он отстал и не тревожил мой устоявшийся мирок, то ли чтобы остался в нем. Он меня правда тревожит, сильно: его голос, интонация, с какой он произносит некоторые слова, странные, очень живые глаза, вся его большая, широкоплечая фигура. И особенно запах бальзама после бритья, какой-то знакомый, из детства.

Трудно мыслить здраво, когда от одних воспоминаний возникает желание подрочить. Открыв коробку, которую всегда задвигаю под тумбу у кровати, я достаю самую маленькую пробку с гибким стоппером-кольцом, выбираю гель на водной основе, специально под материал, накручиваю попсу на музыкальном канале погромче, потому что делать это тихо сегодня не хочется. Зажимаю подушку, сложенную вдвое, коленями и сажусь сверху. Если закрыть глаза, взяться за спинку кровати руками и тереться о подушку, то кажется, будто сидишь на чьем-то члене. Поначалу никак, потом кайфово, потом невыносимо до слез, потому что очень хочется вытащить пробку и заменить ее чем-то крупным, рельефным, или хотя бы тонким вибратором на пульте, похожим на электронную сигарету, но я не могу себе позволить кончить быстро и легко. Я люблю иногда оттягивать оргазм, и чем позже он наступит, тем лучше. В этот раз я выпадаю из реальности на пятьдесят шесть минут, и некоторое время после разрядки сижу на кровати, закинув ногу на ногу, чтобы пробка ощущалась лучше и приносила еще больше дискомфорта. После оргазма любой предмет в прямой кишке кажется больше, чем он есть, раз эдак в пять, наверное.