Тут дверь распахивается, и появляется шеф.
– Привет, тунеядцы! – воскликнул он с порога, улыбаясь, как обычно, на все тридцать два зуба. – Где моя ненаглядная? На месте?
Он всегда так спрашивал об этой серой мыши, бухгалтерше Алевтине, каждый раз. Давно уже не смешно, но мы с Серым все равно засмеялись, а Серый даже застучал по столу ладошкой с приговором: «ненаглядная!», мол, шеф рассмешил. Но шеф указал на него указательным пальцем и серьезно произнес:
– Не переигрывай, Сергей. Этого я не люблю.
Серый тут же сменил маску, выразив саму покорность.
– Пгошу пгощения, Пал Палыч, без задней мысли! Я думал это шутка!
Шеф глянул на него уничтожающе, а потом опять обнажил свои тридцать два:
– Ха! Попался! Это и была шутка! – перевел улыбчивый взгляд на меня. – Так она здесь?
– Здесь, Пал Палыч, – ответил я. – С утра шебуршит чего-то там.
– Это хорошо! – он мне подмигнул и двинулся к двери. – Сегодня зарплату переведем, радуйтесь!
– Так мы гадуемся, господин дигектог! – воскликнул Серый, театрально привстал и поклонился. – Каждый газ гадуемся и пгямо…
– Так! – опять нахмурился шеф и ткнул в него пальцем. – Серый! Я сказал: не переигрывай! А то накажу.
– Все, все! – поднял руки Серый, сел и изобразил жест «закрыл рот на замок».
Когда шеф скрылся за дверью, я сказал:
– Нарвешься ты когда-нибудь, Серый.
– Не нагвусь, Никита, – сказал он вполне серьезно. – Я непгикасаемый, ты газве не знал?
Я знал, что он сынок одного из шишек завода, но до каких пределов действует его иммунитет, интересно?
– Ну, слышал так… не помню от кого, – сказал я.
– Ничего он мне не сделает, понял?
– Ну-ну, давай, проверь!
Он махнул рукой, мол, да пофиг.
А я погрузился в работу, накопилось. Старался не думать о Глебе, Ольге.
Но в обед меня накрыло. Прямо за столом.
Столовая у нас на третьем этаже главного корпуса. Чтобы туда добраться, нужно пройти из нашего корпуса через воздушный переход, пройти по шумным коридорам цеха готовой продукции, влиться общий поток немногочисленных рабочих, все равно обедающих по часам. Быстро накидали на подносы тарелки с блюдами самого простого комплексного обеда, оплатили и заняли первый попавшийся свободный столик. Петровича с нами не было в этот раз – у него как раз пришла машина с товаром на склад, – сидели вдвоем с Серым. Болтали о том, о сем, все больше по работе. Серый какой-то анекдот рассказал про вдову, мы смеемся, переводим разговор на женщин. И только я хочу ему тоже рассказать какой-то анекдот про еврея, который на нашего шефа похож, как на глаза мне опускаются черные шторы и… я отключаюсь.
Перед глазами возникает видение.
Ольга, такая как я ее помнил, идет домой. Время позднее. Опять, наверное, задержалась на работе. Все такая же, думаю я, глядя на нее словно с высоты и чуть сзади, как дух. Такой же пружинистый спортивный шаг, легкая, жизнерадостная, только глаза чуть припухшие, видимо недосыпает. Ох, угробит ее эта работа!
Я слышу какой-то голос. Через секунду узнаю – это голос Ольги, в руке телефон, она с кем-то разговаривает. Она хочет поскорее вернуться домой, ее ждет приболевшая мать, Маргарита Марковна. Опять захандрила от перемены погоды, не иначе. И никакая йога, которой она рьяно увлекается, ей не помогает. Ольга понимает, что это скорее психологическое, нежели физиологическое, потому решила не заходить в аптеку, как ее просила мать, вывалив огромный список лекарств, а идти поскорее домой. Устала, да и поздно уже. Она поднимает руку с часами, я вижу время – 22.35.
Мой взгляд покидает ее, перемещаясь в темный подъезд ее дома. Поднимаюсь по лестничным маршам, вижу номера квартир: 27, 28…. Узнаю эти лестницы, так как сам жил здесь не так давно. Между первым и вторым этажами возле почтовых ящиков стоят два парня, курят. По виду еще только кончившие школу. Слышу их разговор.
– Ну че, Банан, может свалим уже отсюда? Чего впустую топтаться…
– Глохни, – отвечает грубый, прокуренный голос, – время еще есть.
– Я уже замерз! Целый час торчим, а толку…
– Не стони! Достал уже! – прерывает его Банан. – Еще десять минут и пойдем. А замерз – поотжимайся!
– Ты че, гонишь что ли! Щас! Я еще не отжимался!
– Ну тогда стой и не верещи! – грохочет Банан, бросает окурок на пол, топчет и смачно сплевывает.
Второй тяжело вздыхает, достает еще одну сигарету и прикуривает от окурка предыдущей.
Быстрым и незаметным в темноте движением Банан выбивает ее у него изо рта.
– Хорош смолить! – говорит он шепотом, – Кажется кто-то идет!
Глухо хлопнула входная дверь. Мой взгляд перемещается вниз по лестнице. Из темноты проявляется силуэт, мерно и не спеша отстукивая по ступеням каблучками.
Ольга!
«Ты не должна сюда идти! Не ходи сюда! Нет!» – кричу я. Но духов никто никогда не слышит. Ольга продолжает подниматься. Слышу ее уставший голос: «Опять света нет, да что ж такое…»
Банан вжимается в темную стену, сливается с ней. Второй обхватывает руками трясущиеся колени.
«Нет, нет – твержу я, – не ходи туда, не ходи!…»
Еще несколько шагов и Ольга поднимается на площадку. Из темноты выныривает рука, зажимает ей рот, горло леденит что-то холодное. Хриплый голос сзади шепчет:
– Тихо. Давай сюда сумочку и не дергайся, а то глотку перережу.
Ольга нервно сглатывает, глаза округляются. Тот же голос прикрикивает:
– Бери сумку, тормоз! Че стоишь?
Мелькает еще одна тень. Ольга не видит лиц. Только дыхание – нервное, с перегаром. Сумочка срывается с ее плеча, исчезает в темноте.
– У нее перстень! Золотой! – каркает другой голос.
– Снимай! – шипит за спиной.
Ольга мотает головой. Подарок любимой бабушки, семейная реликвия…
– Снимай, Хомяк! Быстрее!
За руку хватают, пытаются стянуть. Перстень сидит крепко. По щекам у Ольги текут слезы.
– Нет, нет – шепчет она, – только не перстень.
Но ее не слышат. Грязная потная рука плотнее вжимается в лицо.
Палец больно дергают. Но Ольга плачет не от этой боли.
– Не слезает, – говорит тонкий, запыхавшийся голосок.
– Снимай, сука! Быстро! – хрипит ей в самое ухо. В нос ударяет тошнотворный запах гнилых зубов.
– Нет, – мотает она головой.
– Ах, так! Ну-ка дай ей как следует, Хомяк!
Через секунду обжигающая боль в животе ломает ее пополам. Дыхание спирает, дышать через нос становится труднее. Сзади ее крепко держат, не давая упасть. Грязные пальцы перемещаются и зажимают ей еще и нос.
– Че стоишь как столб?! Дай ей еще раз! – слышит она как из тумана.
Ударяют сильнее, даже тот, кто стоит сзади не может ее удержать. Они валятся на пол. По горлу скользит холодное лезвие. Сознание покидает ее. Но грубые руки снова поднимают обмякшее тело, больно дергают за палец. Все уплывает вокруг, теряется в мрачной темноте подъезда.
– Все-о-о-о! Ссня-а-а-ал! – проносятся длинные, далекие, затухающие слова.
– Бе-е-ежжи-и-и-им! – и ее отпускают.
Тело слабнет, чужие руки ее отпускают, она ударяется головой о ступени. Удар слабый и мягкий, словно на подушку. Руки плавно поднимаются к горлу, через пальцы вытекает что-то горячее и липкое. Через минуту становится тепло и сонно.
Ольга закрывает глаза. Теперь хорошо…
Теперь все…
– Нет!!! – кричу я и открываю глаза.
У Серого из рук выпадает вилка и со звоном скачет по полу. На нас удивленно смотрят с других столиков, кто-то усмехается, кто-то хмурится.
– Эй, Никита! Ты чего это? – спрашивает испуганный Сергей громким шепотом, наклонившись ко мне.
– Что? – переспрашиваю я, приходя в себя, – что это было?
– Я не знаю, – говорит Сергей, улыбаясь по сторонам, мол у нас все в порядке, не обращайте внимания. – Сидим, газговагиваем, а ты вдгуг – газ, и будто заснул. Я только хотел тебя за гуку взять, а ты как заогешь: нет! Нет! Я испугался так, что даже вилка у меня из гук вылетела!
