Холмс и весна И шальная весна ударяет в гонг, И на пост заступает созвездье Овен!… Почему нам планета с тобой тесна?– Разве это не элементарно, Ватсон? Потому что на свете, где есть весна, Неприлично так долго не целоваться! Алина Серегина Весна согревает лучами холм, А поэтов всегда ударяет в гриву. Я теперь не Алина, а сыщик Холмс, Что, мурлыча, коленками мнёт крапиву. Манит меня в гуттаперчевом марте След подозрительно странных людей. Порохом чувствую – сам Мориарти Ключи подбирает от наших идей. Ватсон следом ползёт, шевеля клюкой, Но сегодня глаза его так ленивы… Он не сыщик матёрый, совсем другой. Вот затих у ствола побледневшей ивы. Я к нему подбежала, а вдруг вспорхнёт. Не на ветку повыше, а ближе к раю. Я сказала «не надо», что он не умрёт, От поцелуев, ведь, не умирают. Только правду щебечет поэт весной, Хоть становится бешеным канареем. Мне соврать не позволит сэр Конан Дойл, А тем более – дактилем или хореем. Как в засаде, нам тесно от наших глаз, Нас раздевающих напропалую. Ну, вот опять, уж в который раз, След потеряли мы в поцелуях. Блеск и суть Тайный блеск – это жизнь, это путь (Это – голая суть, я согласна!) – Потому и раздвоена грудь, Что не все до конца мне тут ясно. Юнна Мориц Поэтессе так важно раскрыть свою суть (Не в толпе, а в стихах, я согласна!). Но я смолоду очень боялась за грудь, Потому, что не всё было ясно. Не слыла недотрогою в личных боях, Не боялась читать на заборах, Но раздвоенность юная эта моя Была хуже, чем пуля и порох. Я стонала во сне, прислонялась к стене, Папе с мамой заснуть не давала. Я замкнулась, и вот уже виделись мне Блеск и холод стального кинжала. Обращаюсь к врачу: «От чего эта жуть? Всё раздвоено тут и неясно». «У всех женщин – сказал он – раздвоена грудь, Но, по-моему, это прекрасно». Исписанными колготками Отписано – зарубцовано И заперто – на потом… Мужчины, зачёты, трудности, Балконы в цветном белье – – Я буду судить о юности, Как опытный сомелье. Вера Полозкова Исписанными колготками, Подгузниками и клёцками, Слезами, словами хлёсткими, И пенками на молоке – Отрыгано, оттанцовано, Всё детство перелицовано, Записано, зарифмовано, И заперто в сундуке. Прогулки в джинсовом рубище, И танцы в цветном белье – Я стала судить о будущем Как опытный кутюрье. Смешные порывы юности, Хмельную – шальную! – муть, Мужчин, их машины, глупости – Мне тоже пришлось замкнуть. Что двигалось, тихо ёкало, На горьких живых губах, Скрепя, примостила около В заброшенных погребах. Там всё, что в себе итожила, Всё тайное и моё! Я стала судить о прожитом, Как герцог де Ришельё. Когда же всё отголгофится, И рифмами пронесёт, Мне станет легко и по фигу. На тысячу лет вперёд Не быть ничему подобному, Где Отче – святой крупье. Я буду трястись над собранным, Как старый скупой рантье. Кошмар поэта
Не слышно шума городского И разной прочей чепухи. Мне снится Вера Полозкова. Она читает мне стихи. И только мысль «какого хера?» Слегка во сне мешает мне. «Мы рады вам в гостинице «Кубань»». Сергей Плотов Я взмок, приснится же такое: Со мной в гостинице «Кубань» Стихи читает Полозкова, А я читаю по губам. Стихи хорошие. И губы… Но я же не мечтал о ней! Я не хочу казаться грубым, Ни наяву и ни во сне. Как намекнуть ей, что мешает? Что если я заснул с женой? Махнул рукой, не исчезает. И гложет мысль «хочу домой!» Прочёл молитвой Заходера – Не помогает ничего… Воскликнул: «Блин, какого хера?», А хор соседей: «Твоего!» И коридором мчится какофония: «Хочет главный приз, Хочет главный приз, Или тоже псих? Как колокол на колокольне, Стихи мы читаем навзрыд. Одни читают, чтоб помнить, Другие – чтобы забыть». Какой-то зверский вытрезвитель! Обманчив вычурный уют – Пируют вроде все, но выпить, Похоже, тоже не дадут. Я на Том Свете? Где нет секса? Тогда к чему сей маскарад? Увы, но всё же интересно Куда попал, в Рай или Ад? «Здесь от стихов никто не помер, – у Веры голос чуть притих, – Вы можете покинуть номер, Но от меня Вам не уйти!» |
