Наутро душа Пашки Бондаря стонала сильней, чем накануне, она жалела себя, скулила под нос мелодию, не давая сосредоточиться ни на чём другом, и некогда бодрая жизнеутверждающая песня превратилась в протяжно-траурный марш. Слова, привязавшись, повторялись и повторялись.
– Я сво-бо-ден, словно пти-ца в не-бе-сах…
Небеса Пашки находились так низко, что давили на плечи, заставляя сутулиться.
– Я сво-бо-ден, я забыл, что значит страх…
Страх? Страх? Страх? Всё потерять – вот что страшно…
– Я сво-бо-ден с диким ветром наравне,
Я сво-бо-ден наяву, а не во сне…
Более трагичной песни в сию минуту было не сыскать. При словах «я свободен наяву» у Пашки что-то хлюпало в районе кадыка, и он, сглатывая обиду, затягивал песнь снова. Его не радовала такая свобода, да и свобода от чего? От друга, с которым – пуд соли вместе. От девушки, без которой вздох напоминал выдох одинокой волынки. И как теперь со всем этим справиться? Пашка щипнул себя за ногу, волосы вздыбились от боли, но через секунду в горле вместе со вздохом снова заиграла волынка, подпевающая Кипелову.
– Бондарь, ты чего? Зубы ломит? Откуда такая рожа? Сегодня же матч века! – крикнул заменяющий Севку Женька Говорухин. – Не переживай, я Севку на все сто заменю, отвечаю, буду стараться пуще его самого…
– Да не переживаю я за это, – выдавил из себя Пашка, скатываясь на фальцет.
– Не, у тебя правда всё нормально?
Бондарь с удовольствием бы двинул этому круглолицему улыбающемуся толстогубу, чтобы прекратить разговор, но, сдержавшись, тихо процедил:
– Посмотрим, ты такой же активный на льду… Или только языком…
На миг воцарилась тишина, и вдруг с нарастающей трагичностью снова зазвучала музыка «Я свободен…»
Матч начался. Пашка шагнул на лёд – разбитей некуда, он вышел не играть, а для того чтобы подраться. Выместить злость. Отсидев на скамейке шесть минут штрафа за два разбитых носа, Бондарь на лёд больше не вышел – так решил тренер сборной, который, разочаровавшись сегодняшней игрой, занес две фамилии непригодных игроков в конец списка команды. Ни Дружинин, ни Бондарь не оправдали возложенных на них надежд.
К вечеру у Севки болело тело, у Павла – душа, а у Гельки Селивановой болели и тело, и душа. Хотя если инициативу перехватывала душевная боль, то физическая отступала и давала организму небольшой передых, но как только тело начинало выворачивать от физической боли, то душевная, сдавая позиции, выходила попить кофейку. Но человек привыкает ко всему, и Ангелину уже не скручивало пополам от боли в груди или от боли в желудке. Она лежала в позе трупа и смотрела в потолок. Не мигая смотрела. Ей казалось, если долго смотреть на белый потолок без шероховатостей, выступов и отвлекающих линий, то он через некоторое время начинал двигаться. Превращаясь в единую массу, при созерцании он медленно отдалялся, а при моргании резко приближался.
«Разве можно просто лежать и руководить потолком? – думала Гелька. – А чего нет, торопиться-то некуда. За что-то нужно цепляться… Я же как-то жила без Пашки… Или он меня полностью перезагрузил? Или вытащил из кокона сомнений меня настоящую. Нужно с ним поговорить… Вот он приедет, и я поговорю… А что я скажу? Что с Севкой не спала, что девственница. Что мы траванулись… И я типа прилегла, мучаясь желудком, а Дружинин воспользовался… Свалить всё на него? А вдруг было наоборот?.. Он прилег, мучаясь желудком, а я к нему, думая, что он – Пашка… И Сева ни в чём не виноват…
Гелька снова уставилась в потолок, перемещая его вперед-назад, отвлекая этим мозг. Через полчаса лицезрения на белой безупречной массе стали вырисовываться шероховатости и царапины, привлекающие внимание. И потолок замер. Больше он не шевелился. Пустующее пространство снова заполнила боль. Гелька попыталась загрузить свой мозг новой задачей – где взять таблетку аспирина и сколько брать, чтобы помогло, когда в комнату вошла Юлия Андреевна.
– Гель, ты долго намерена рассматривать штукатурку? Ау, ты со мной не разговариваешь?
– Голова болит, не кричи, я слышу, – прошептала Ангелина.
– Таблетку выпей.
– С удовольствием бы, да нет…
– Сейчас найду… У соседей возьму, сколько надо?
У Гельки не было ответа на вопрос.
– Пять, – произнёс мозг голосом Гельки.
– Пять? Как пять? Не много?
– В самый раз, – продолжал диалог мозг.
Выпив две сразу и оставив три на ночь, Гелька уселась на кровати.
– Гель, может, в кино? – предложила Юля.
– Не, мутит меня что-то, я ещё полежу, вон лучше Данте полистаю.
– И чего так переживать? Скажи, что не любишь Севку, случайно получилось, пьяная была…
– Юль, иди уже в кино…
Взяв с полки труд Алигьери в бордовом переплете, Гелька улеглась, отвернувшись к стене.
– Да пожалуйста, на меня ещё дуется… Нечего валить с больной головы на здоровую, – фыркнула Юлька, схватила сумочку и хлопнула дверью.
Гелька же собственноручно погрузила себя в Ад, приступив к чтению первой части «Божественной комедии», теперь он был ей близок и понятен прямо сразу с первых строк…
…
Я, словно лист, затрепетал тогда
А рядом с ним возникла волчья морда…
Была страшна волчица и худа.
И яростных зрачков её, казалось,
Бесстыдная и алчная вражда
Своим смертельным пламенем касалась
Людей, сжигая их… В меня она
Глазами ненасытными впивалась…
В тот миг. Была отчаянья полна
Моя душа. И схлынула отвага…2
Дверь отворилась, и Юлька Волкова влетела в комнату.
– Колготки порвала, а других нет. Слышь, Гель, у тебя есть новые? Потом куплю, отдам…
Ангелина повернулась, Волкова стояла, сверкая глазищами, в нетерпении постукивая ногой. Гелька на миг замерла, она только что читала про волчицу, и тут Волкова… Дурацкая игра слов…
– Возьми в шкафу, на полке, в упаковке… Вроде телесные были, – придя в себя, произнесла Ангелина.
– Нашла! Спасибо, завтра верну…
От ассоциации волчицы в книге и Юльки Волковой, внезапно возникшей в комнате, Гельку покоробило. Волкова – волчица, страшная, худая… Девушка передёрнула плечами, стряхивая с себя подобные мысли, снова уткнулась в книгу.
…
Я – правосудье высшего Творца,
Могущества и воли осознанье,
Творение Небесного Отца,
Воздвигнутое раньше мирозданья.
Бесстрашно я гляжу столетьям вслед.
Ни гнева нет во мне, ни состраданья.
За мной ни для кого НАДЕЖДЫ нет! —
Вот надпись, в Ад – предначертанье…3
«Оставь надежду, всяк сюда входящий», – повторила Гелька на свой лад прочитанные слова.
Опускаясь всё ниже и ниже в глубины ада, Ангелина испытывала тошноту от несовершенства человека. Перекладывая пороки людей на себя, девушка погружалась на самое дно человеческой души. Она хотела вырваться из темноты и взлететь к свету. Просить прощенья и покаяться, только так можно получить спокойствие. Опускаясь на самое дно Ада, Ангелина Селиванова избавлялась от злобы, гнева, обиды, зависти и высокомерия. Пороки казались ей мерзкими, грязными, липкими, недостойными праведного человека. Ей хотелось солнца и свежего воздуха. Отбросив одеяло и надев на себя тёплые вещи, девушка вышла на улицу и, протянув руки к солнцу, вдохнула обжигающий морозный воздух. Она хотела после прочитанного наполнить каждого человека своим пониманием жизни. В порыве она набрала номер Павла. Ей было всё равно, кто и что о ней думает, она хотела сказать, что любит его, и просить прощения… За что? Да за всё… Просто просить прощения…
Звонок гудел, гудел, гудел… И был сброшен. Пашка был не готов к разговору. Он злился. Не читая Данте, он кипел в своей реке ярости.
«Ничего, – подумала Ангелина. – Я подожду. Он отойдет…»
Гелька вдохнула морозного воздуха ещё и, выдохнув его полностью, освободилась от камня, лежащего на сердце. Она простила всех, кто не поверил ей. Простила себя, раскаявшись, заведомо не зная, виновата ли она вообще в случившемся.
