Когда прошедших этот первый круг набиралось человек шесть, шли к угольному складу. И начиналось самое главное. Там кидали ножи в цель. Задняя стена склада из толстенных старых деревянных шпал была как будто для этого сделана. На стене мелом рисовали три круга и в центре белое пятно. Отходили метров на пять. Чертили линию на земле. Ближе нее к стене подходить нельзя. Дальше – как хочешь. Попал в центр – 10 очков. В другой круг – пять, в третий – 3, просто воткнул в стену – 1 очко. Не воткнул, брякнул ножом о стену, беги за ним и получай от остальных – «МАЗИЛА!!!». А потом жди своей очереди. Гляди, как другие смачно всаживают нож в стенку. Слушай, как ухает при этом толстенная, пахнущая железной дорогой шпала

Играли до ста. После промаха очки сохранялись. Каждый складывал и запоминал свои очки. Никто не врал и себе не прибавлял. Потому что заметят, что врешь, выгонят и больше не пустят играть.

Все это казалось мне очень важным, почти главным в жизни, потому и запомнилось, потому и теперь приходит в голову. Втемяшилось с той поры.

Ножи кидали до самой зимы. Все свободное время. Годам к двенадцати с пяти метров, а потом и с десяти попадал в центр круга почти каждый.

Мы с Борькой, дружком моим неразлучным, в свои двенадцать заимели классные ножи. Их сделал Борькин сосед, слесаривший в паровозном депо, за бутылку спирта, которую Борька вроде бы нечаянно разбил. Родители поругали и забыли, а слесарь из подшипниковой стали смастерил ножи, закалил и приклепал к ним текстолитовые рукоятки.

– ШХ-15, – сказал он, когда отдавал нам. – Гвозди перерубает.

Попробовали – перерубает. На лезвиях не оставалось даже маленьких зазубрин.

Ножами мы гордились. Заточили и отполировали. Кидали в цель точно. Не мазали. И никогда без них из дома не выходили.

Ножи выглядели как близнецы, и мы решили побрататься. Порезали указательные пальцы, потерлись выступившими каплями, кровь смешалась, Борька облизнул мой палец, я – его, и мы стали братьями.

Вокруг поселка было полно лагерей. Старшие пугали детей зэками.

Родители после побегов сначала запирали нас дома, потом не отпускали гулять дальше улицы, и только недели через две мы могли ходить в ближний лес или на речку, да и то не меньше чем втроем.

Истории про зэков были интересными. Вечером возле костра старшие пацаны рассказывали, как однажды весной сбежали десятеро. Во главе был здоровенный мужик, получивший двадцать пять лет за грабежи зубных врачей, частников.

– Он ночью тихо открывал дверь, прокрадывался в комнату, подходил к постели… – шепотом все тише и тише говорил какой-нибудь пацан, а потом все старшие орали:

– И вырывал у тебя зубы!

Младшие визжали от страха. Тогда их начинали выпроваживать, они просили оставить, уговаривали, и старшие снова продолжали.

– Получил бы он расстрел, да адвокат оказался ушлым и доказал в суде, будто врачи по доброй воле дарили ему золотишко, а потом от избытка чувств, вызванных приливом щедрости, умирали. Сам адвокат, видимо, получил немало, но и грабителю сберег жизнь.

Терять тому было нечего, и он после года отсидки подговорил к побегу еще восьмерых. Десятым был повар, который обеспечил беглецов сухарями и другой едой.

Срок у повара был такой же долгий, парень он был молодой, сидел за двойное убийство: своей возлюбленной и какого-то начальника, который был его соперником. Поэтому когда предложили, он сразу решился бежать. Авось повезет. Тем более что главарь пообещал полкило золота каждому, когда доберутся до Ленинграда.

Сбежали они после обеда, когда охрана дремала на первом весеннем солнышке. Неслышно ушли с лесоповала, переплыли на плоту речку и подались сначала в тайгу, а потом на болота. Оттуда непроходимой тайгой пошли безлюдными местами в сторону железной дороги, но не той, которая была рядом с поселком, а к дальней, километрах в пятистах от него.

Пока охрана заметила, пока сообразила, пока начали погоню, короче, не поймали. Всю весну беглецов искали, перекрыли железнодорожные станции, отслеживали поезда, катера, баржи, лодки, но не нашли. К концу весны про побег начали забывать. А к середине лета и вовсе забыли.

А беглецы шли, шли и шли.

Полмесяца они питались продуктами, захваченными из лагеря, потом неделю всякой попадавшейся на болотах съедобной всячиной. К этому времени отощали и готовы были от голода перегрызть друг другу глотки. Драки вспыхивали каждый день. Главарь стравливал между собой слабых.

Во время одной из драк он подкинул нож, и вышло убийство. Беглые помолчали, почесали затылки, поматерились и решили закопать убитого. Тогда главарь предложил:

– Зачем зарывать столько мяса? Давайте съедим.

Остальные молчали. Одни боялись возразить, другим было противно. Третьи онемели от ужаса. Главарь отрезал от убитого кусок и подвесил на палке над костром.

– Его не сожрете, сами подохнете.

Противный запах жареной человечины стал распространяться над островком посредине болота. Когда прожарилось, главарь посолил кусок, и подошел к мужику, который убил изжаренного бедолагу…

В этом месте голос рассказчика всегда становился тихим, он вытаскивал из костра печеную картофелину, делал паузу, дул на картошку, и когда она немного остывала, тыкал ее в рот какому-нибудь малышу и во все горло орал:

– Убил, теперь жри!

Малыши опять визжали от ужаса, тот, которому пихали в рот, отбрасывал картошку, а остальные покатывались со смеху и снова начинали выпроваживать малышей.

Но тем хотелось узнать, чем закончится, уходить не хотелось, они опять упрашивали, их опять оставляли.

Потом съедали по картошке, и кто-то спрашивал:

– А что было дальше?

– Дальше? А дальше было вот что… Главарь нарезал убитого на куски, раздал каждому, заставил изжарить и съесть.

Потом рассказ про съедение и зажаривание очередного бедолаги повторялся раз пять, а то и десять. Взрослые пацаны пугали, младшие визжали. А заканчивалось так:

– Через месяц они почти подошли к дороге. По ночам уже стали слышны гудки паровозов.

Беглых осталось двое. Главарь и повар. Повар все время прикидывался, будто не понимает, почему гибнут люди, причитал над их невезучей судьбиной. Был он толстым и здоровым, и поэтому оставил его главарь напоследок.

И вот в последнюю ночь, когда главарь заснул, все изжаренные вышли из костра, подкрались к нему, вытащили у него из кармана нож и воткнули прямо в сердце.

Главарь катался по земле, выл от боли. Повар проснулся.

Он давно сообразил, что столько народу главарь взял в побег не для того, чтобы оделить их золотом, а как ходячую еду.

Повар ударил главаря палкой по голове. Удар был сильнейший, но тот выдержал, и завязалась драка. Повару удалось скрутить и связать главаря. А потом повел его назад в лагерь. Мошкара жрала их невыносимо. Лица опухли. Тела зудели от укусов.

Что такое мошкара все понимали. Она досаждала нам с весны до осени, и рассказ казался от этого еще правдивей.

– И вот в конце июля к воротам лагеря подошли двое. Впереди со связанными руками шел главарь, за ним, с ножом, повар.

Охранники выскочили, начали материться, кто это не дает им спокойно греться, и обомлели. Им стало страшно. Вместо лиц у пришедших были распухшие кроваво-красные шары. Глаз почти не было видно. Доложили начальнику лагеря. Потом, в лазарете, повар пришел в себя и все это рассказал.

Повару даже срок за побег не увеличили. Но перевели куда-то подальше от наших мест, на Дальний Восток, а главаря расстреляли, и теперь он ходит возле костров, – шепотом заканчивал рассказчик, а мы все подхватывали и орали напоследок, пугая малышей:

– И ест маленьких детей!

На часах 6:36.

Пора вставать. Воду в чайник надо бы с вечера наливать, чтобы к утру хлорка из воды вылетала. Вчера забыл. Теперь вода нагреется, закипит, хлор из нее весь не вылетит, начнет взаимодействовать с какой-нибудь органикой. Получится хлор-органика, диоксины. Канцерогенщина всякая. Потом рак желудка. Если по-честному, меня это не трогает. Что будет, чего не будет. Может, выйду из дома и под трамвай попаду.