Иван Федорович проснулся, поглядел по сторонам, потом на часы, порадовался за Куклу и снова заснул.

Навстречу шли двое – Кукла и мальчик. Оба счастливо улыбались.

– Иван Федорович, а у нас сегодня большое счастье. Наконец усыновили Ванечку. Почти год мурыжили, то те бумажки им подавай, то эти. И вот сегодня мы с Ванечкой их додолбали. Узаконились.

Кукла показала Ивану Федоровичу серьезную бумагу с водяными знаками и печатью.

…Год назад в переходе возле торгового центра она услышала ангельский голос. Подошла. Мальчонка лет шести пел. Красиво, правильно. Почти не фальшивил. Рядом в инвалидной коляске сидел здоровый мужик. Собирал деньги. Она заслушалась. Потом выгребла всё, что было в кошельке, и отдала. Пригласила к себе на обед. Мальчишечка поглядел на мужика, тот зло зыркнул. Мальчишка шмыгнул носом, опустил голову и пробормотал: «Нет».

Кукла хоть и не от мира сего, а всё про них сообразила. Нахохлилась, будто курица, и потребовала у инвалида документы. Тот начал приподыматься, и, должно быть, через минуту Кукла сама оказалась бы в инвалидной коляске, но появились двое патрульных. Кинулась к ним, и уже те повторили её вопрос. Верзила оказался, естественно, никаким не инвалидом. Началась драка. Патруль вызвал по рации подмогу. Пока происходила потасовка, Кукла подхватила мальца, и они убежали.

Дома юного певца накормила, искупала, и он уснул. Во сне вздрагивал, стонал, вскрикивал. Кукла одежонку постирала, погладила, начала штопать и заревела. Поняла, что никому и никуда его не отдаст.

Потом Ваня рассказал, что пела с ним мама. Учила и на пианино, и на гитаре. Что она и отец разбились на машине, что его отправили в детдом. Там начал петь, и всем нравилось. А потом появился этот мужик, назвался родственником и стал его забирать. Вроде как в семью. Ваня даже имени его не запомнил. Брал когда на день, когда на несколько. Заставлял петь в переходах. Деньгами делился с директрисой. Ваня видел. А было Ванюше никакие не шесть, а восемь лет. Просто ростом маленький, да одет в лохмотья со взрослого бомжа.

Кукла про всё это написала в прокуратуру. Те занялись расследованием, а ей, после того как директрису уволили, новое начальство разрешило бесплатно преподавать пение в детдоме. Желающих было мало, через недолгое время остался один Ванюша. С ним Кукла и занималась, да так, что вскоре на детском конкурсе занял талантливый мальчик первое место, а детский дом получил на развитие талантов кругленькую сумму. Это и подвело Куклу и Ванюшу. Детдом не захотел расставаться с ценным кадром. Начал тормозить усыновление. Но всё равно получилось!

Кукла и Ванюша помахали ему и пошли дальше, весело напевая про «веселый ветер».

За окном снова грохотнуло, потом заскрипело и поехала тележка.

– Куда прешь, не видишь, что ли, убирать надо, а не грязь мазать! Разъездились тут, как на «мерседесах», – снова запричитал дворник, – платют три копейки, а чуть свет Санджа убирай. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду.

«Опять Кукла покатила за пузырем, – сообразил Иван Федорович, – куда ж в неё столько влезает?».

Он во сне зевнул, подошел к окну. Увидел на стекле пятно крови. Понял, что это лопнувший от обжорства комар. Хмыкнул, мол, меньше бы сосал, глядишь, и пожил бы ещё. Глянул вниз. Там скрипела и полязгивала раздолбанная, переделанная во взрослую детская коляска с опухшей от непросыхания Куклой.

Пьяный козёл-хирург, когда её зимой с переломами привезли, чтобы не заморачиваться и не складывать мелкие кости, оттяпал за пять минут ступню и пошел в ординаторскую допивать спиртяшку и трепаться с молоденькими медсестрами, ржущими от каждого его анекдота…

Иван Федорович вскочил с кровати, быстро пошел в комнату жены. Пока шел, сообразил, что это всё был сон.

Жена вздрагивала во сне. По щеке ползла слеза. «Господи, как же я её люблю, – подумал Иван Федорович. – И за что мне такое счастье. Бросила театр, сцену, успех. Известность. Вышла за меня. За обыкновенного капитана после академии. По гарнизонам ездила. Во всех Тмутараканях была. Ни разу не пожаловалась. Когда ранило в Афгане, в госпиталь в Ташкент примчалась. Не отходила ни днем ни ночью. Выходила. А какого сына вырастила! А я-то, я чего ей смог дать? Господи, да ничего».

Жена проснулась, увидела мужа, улыбнулась, потом заплакала:

– Ванечка, мне такой дурной сон приснился.

Она всхлипывала и говорила:

– Приснилось, будто мне ноги отрезали, будто я нашего Ванечку от бандитов отбила, потом усыновила, выучила петь. А ещё приснилось, – жена перешла на шепот, – будто ты умер.

У неё снова полились слезы. Она обняла Ивана Федоровича, прижалась к нему, поцеловала. Потом вспомнила, что это всего лишь сон, улыбнулась, сказала:

– А как ты думаешь, приедет Ванечка в этом году? Он говорил, что очень соскучился. Но ведь у него постоянные гастроли. Еще бы, с таким-то голосом.

Жена вытерла слезы. Гордо посмотрела на мужа.

– А ты сомневался, куда ему поступать после школы.

Иван Федорович опустился на колени, прижал к губам ладони жены, уткнулся в них, поцеловал. Потом, чтобы она не видела его слезу, отошел к окну.

На стене дома с другой стороны дороги висела реклама с огромным дохлым комаром, опрысканным из баллончика. Во дворе, как обычно, ворчал и шкрябал по асфальту метлой Санджа. Листья запихивал в тележку. Тележка гремела и скрежетала при каждом движении. Детвора каталась с жестяной горки. Тормозили на красный свет редкие авто.

На серванте качал головой фарфоровый китайский божок, купленный когда-то давным-давно, когда служили на Дальнем Востоке. Над старым пианино, на картине, скопированной сыном классе в девятом или десятом с открытки, по глинистой дороге через лужи, мимо деревенских домишек и зеленых огородов тащила двуколку лошадь, вдалеке дымил паровоз.

– А давай мы к нему! Позвоним и, если на гастроли не едет, возьмем билеты и махнем к Ванечке.

Обшарпанный вход в подвал не вязался с вывеской «Мир натуральных тканей», зачем-то повторенной по-английски. Я скептически хмыкнул, но стал спускаться по щербатым ступеням. Жена мечтала ко дню рождения о льняной занавеске с голубыми ромашками. Вдруг тут окажутся? Хотя вряд ли.

На дне заваленной окурками площадки рыжела некрашеная полуоткрытая железная дверь. В конце длинного коридора тускло свисала с потолка лампочка – висит груша нельзя скушать.

Коридор оказался еще длиннее. Минут через пять понял, что надо поворачивать назад. Какие тут васильковые ромашки? Какой лен? Вонь и помойка. Да возвращаться жалко. Гулко громыхало эхо шагов, капало из дырявой канализации.

Дошел. Справа от лампочки поразила белизной красивая заграничная дверь и надпись над висячим замком: «Welcome». Зря перся! Голубые ромашки!

– Козлы! – В сердцах пнул по обитому латунью порогу.

Дужка замка открылась, замок выскользнул из проушин и свалился на ногу.

Дверь распахнулась, оттуда выскочил всклокоченный менеджер и стал притворно причитать:

– Господи, как же это случилось? Только бы не перелом. Не беспокойтесь, фирма все оплатит. Только бы не ампутировать.

Я глядел на идиота. Он хватал мою ногу, расшнуровывал ботинок, усаживал в кресло, без передыху ойкал, суетился.

А нога между тем начинала ныть. Я снял носок. Здоровенная ссадина пересекала ступню. Она синела. Нога пухла, раздувалась, превращалась в розово-желто-лиловую, втрое больше обычной. Засунуть назад в ботинок уже не получалось.

– Только бы не ампутировать! – продолжал стенать продавец, заглядывая мне в глаза. – Только бы не резать!

В руке его мелькнул скальпель.

– Э, мужик, а в лобешник не хочешь? – заорал я, схватил замок и треснул шустряка по башке.

– Фирма сделает все, даже протезы! – И теряя сознание, почти неслышно дошептал: – Но до этого, я уверен, не дойдет..

– Я тебе сам оплачу протезы, Мересьев недоделанный!