Господи, точно не от мира сего. Купила тут, у нас в гастрономе. Там на пойло такие этикетки ляпают, что хоть на банкет к президенту иди. Только бабки плати. Одним словом, чего с неё взять, убогая на бошку. Ничего не понимает. Непрактичная.

Посидели, помолчали. Иван Федорович, не зная чего сказать, предложил чаю. Пока чайник закипал, выпили винишко. Постепенно, с трудом, но разговорились.

И верно, как он думал, так и оказалось. Не от мира сего. Окончила консерваторию. Пела в опере. Публике понравилась. Стала примой. Куча поклонников. Успех и всё такое. На гастролях простудилась. Заболела. Нет бы дурёхе отлежаться, упросили эти, которые всё устраивали, их пожалела, вошла в положение – допела положенные концерты. И тю-тю. Пропал голос. Лечилась. Долго. Делала, что положено, полоскала, всякие там процедуры. По светилам медицинским ходила. Уйма времени впустую. Не помогло. Поклонников как ветром сдуло. Один остался. Военный. Офицер. Раньше бы не рискнул, а тут предложил руку и сердце. Поженились. Её любил, видать, по-настоящему. Тут ей повезло.

Объездила с мужем всю страну. Он служил, она заведовала армейскими клубами, учила детей пению, руководила самодеятельными хорами. Поначалу, за глаза, над странной примадонной без голоса подхихикивали, потом, когда узнавали поближе, принимали, наверное, любили. Плакали, когда расставались. Писали письма. Рассказывали о своих делах, как кто из знакомых живет. Но не было места за долгую службу, которое увидала бы и сказала: «Здесь я хочу жить. Всегда».

В конце службы мужа, уже полковника, перевели сюда. Обещали и её устроить в гарнизонный Дом офицеров. По должности должны были дать приличную большую квартиру в центре, в новостройке. Они с мужем ходили смотреть. Гуляли по городу, по набережной и в один голос сказали: «Здесь я хочу жить! Всегда». Удивились, обнялись, и она внезапно поняла, что любит этого человека. Любит того, с кем прожила всю жизнь и не знала, что любит. Не знала потому, что думала больше о своем потерянном голосе, других мелких бедах. Принимала его любовь, относилась к нему по-доброму, скорее, как к другу, который помог в трудный час. А теперь вдруг поняла, что любит. Она стала дома напевать, почувствовала, что голос возвращается. Муж обрадовался. Размечтались, как будет выступать, петь в местном театре. В семье наступило счастье.

Но муж умер. Внезапно. Стоял, разговаривал с офицерами, шутил. Засмеялся, вдруг стал оседать на асфальт и умер. Врачи сказали – оторвался тромб. Умер мгновенно.

На похоронах оркестр сыграл что положено. Солдаты выстрелили из карабинов. Командиры сказали слова. Она стояла возле гроба и не плакала. Как будто там был чужой, незнакомый человек. Она не понимала, что случилось. Не понимала, как теперь жить. Да и зачем… Начала считать себя виноватой в его смерти. Вспоминала, выискивала случаи, когда обижала своего любимого. Замкнулась. Стало не до песен. Голос снова пропал. Вернее, не пропал, а он ей оказался ненужным.

О квартире в центре, само собой, никто уже не говорил. Но всё же добрые начальники пожалели и дали однокомнатную. Тут.

Надо было заполнять время, и она занимала себя мелкими заботами. Перекладывала вещи, расставляла мебель. Выходила за едой. По привычке покупала на двоих, готовила, наливала в две тарелки и потом, когда понимала, что мужа нет, что из его тарелки никто не съест, плакала.

Однажды в магазине встретила сослуживца мужа. Тот помог донести сумку с продуктами. Напросился в гости. Через день пришел с бутылкой коньяка. Она сначала не поняла, чего это он пришел, потом дошло. Возмутилась, проревела ночь. Наутро посмотрелась в зеркало, увидела, что еще весьма эффектна и такие любители будут и будут. А ей этого не надо. Она жила любовью к мужу, пусть поздно понятой, но настоящей. Взгляды, ухаживания и флирт чужих людей ей были неприятны, даже думать о них было противно. Захотелось стать неприметной, некрасивой теткой, которую никто не замечает, никто не пристает, не лезет с ухаживаниями, расспросами, предложениями.

Вспомнила давнишнюю театральную жизнь. Вспомнила, как служила после консерватории в театре оперетты, играла молоденьких дурочек и комических старух. Впервые после похорон мужа засмеялась, подмигнула зеркалу и в старых чемоданах нашла концертные наряды. Оказались не узки и не широки, а как раз впору. Нарядилась, чтобы выглядеть дурковато. Придумала походочку и… стала Куклой. Отвадила этого, а другие, увидев её такой, не стали и приставать. Так избавилась от возможных ухажёров. Рассказывала свою историю Кукла со смешком, будто говорила не о себе. Потом замерла, стала настоящей, глянула на часы, встрепенулась, сказала, что засиделась, что пора идти, заторопилась домой.

Иван Федорович подал гостье пальто, потом не удержался и спросил:

– А чего теперь не поете? Говорите вроде бы нормально, а чего петь?

Кукла вздохнула, покачала головой, сказала:

– Понимаете, говорить это одно, а петь… – И развела руками.

– А чем же вы занимаетесь? – спросил Иван Федорович, не из вежливости, не для того, чтобы продолжить беседу, а по-настоящему, искренне.

Кукла пожала плечами, вздохнула, сказала:

– Пенсию за мужа небольшую дают. Так, живу потихонечку. Хотела в Доме пионеров, или как он теперь называется, кружок пения вести. Не взяли. Сказали, что штат заполнен. Я в коридоре постояла, послушала – ужас. Уважаемый Иван Федорович, они там калечат молоденькие голоса. Буквально уродуют.

Вздохнула, махнула рукой, попрощалась, ушла.

А Иван Федорович походил по комнате, удивился, что распереживался, и вспомнил, как слыхал лет десять назад про старуху-знахарку, которая ото всего людей вылечивала. Непонятно с чего, но опять жалко ему стало эту дурёху. Посомневался день и пошел к знакомым, которые знали, где знахарку найти. Долго вспоминали. Потом, после третьего стопаря, вспомнили, что старуха давно померла. А Иван Федорович завелся, нудил, нудил, пока знакомец не просветлел от совместно выпитого и объяснил, где та жила.

Нашёл. Старуха действительно давно померла. В доме теперь жила её дочка. Между прочим, врачиха. Да не просто, а по ухо-горло-носу. Это, как понял Иван Федорович, была судьба. Рассказал дочке, что лечился у её матери. Слегка приврал, но врачиху растрогал, и та согласилась посмотреть Куклу.

Удивляясь себе, уговорил и Куклу. Та долго не соглашалась, но у Ивана Федоровича на такие дела была хватка бульдожья. Уговорил. Пришли. Дочка-ларинголог осмотрела, покачала головой, повздыхала, сказала, что лечили её дебилы, хотя и профессора. Иван Федорович при осмотре присутствовал, обрадовался словам про дебилов-профессоров и врачихе поверил.

После осмотра Иван Федорович не отстал и уговорил Куклу начать лечение. Полоскания, диеты, но больше у Куклы с врачихой были обычные разговоры. Чаёк попивают и болтают, смеются, ругаются, а то плачут обе. Дочка знахарки по секрету ему сказала, что связки поправить не проблема. Важнее убедить пациентку, что она сможет петь ещё лучше, чем когда была примой. И вылечила!

Стала Кукла тренироваться, или вернее, если говорить по музыкальному, репетировать. Появилась убежденность, глаза загорелись, стала как давным-давно фанатичной певицей. На городском конкурсе ко Дню Победы единогласно, не посмотрели ни на какие протеже и блаты, присудили ей первое место. Председатель жюри, главный режиссер филармонии, человек независимый, старой закалки и убеждений, пригласил на работу.

А через год выступала Кукла в Москве на международном конкурсе. Получила главный приз и приглашение – турне по Европе. И пошло, и поехало. Имя загремело. А почему? Да потому что настрадалась бедняга, жизнь поняла. Петь стала не только голосом, но больше душой, а это совсем другое. Это ни с чем не сравнить. Это как если положить рядышком на солнце ледышку и бриллиант. Ледышка поблестит, сверкнет на секунду и станет лужицей – силы в ней нет, одна поверхность, форма, да и та ненадолго.

Про Ивана Федоровича Кукла не забыла. Через два года приехала. Устроила огромный концерт на главной площади. Его и всех, кто помогал, представила, в первый ряд усадила. После концерта пир закатила. Подарков надарила…