Но на всякий случай он решил написать ей письмо. Квартира снова загорелась огнями ламп. Компьютер был сиюминутно включён. С покрасневшими, вздутыми глазами Вех еле-еле зашёл на почту и, на своё удивление, обнаружил зелёный значок «в сети» возле иконки с маминой фотографией. Его решение оказалось ненапрасным. Слегка поразмыслив, он отправил маме следующее:

«Извини за то, что пишу тебе в позднее время и, возможно, отвлекаю от дел, но я забыл спросить у тебя о походе на завтрашнюю премьеру фильма «Дикий колос над водой». Не хочешь пойти со мной? Я буду очень рад твоей компании!»

Ответ пришёл незамедлительно. Создалось впечатление, что мама, заранее зная о письме сына, специально сидела на почте и ждала его, а может, полусонный мозг Веха решил пропустить утомительное ожидание и в одно мгновение перенёсся к ответному письму:

«Доброй ночи, сынок. Я только завершила заполнение заявки на одну популярную выставку живописи «Связь с природой» и собиралась ложиться спать. Кстати, спасибо за твой совет: мои картины перестали отдавать печалью, их стали замечать и предлагать участие в различных выставках и конкурсах, а график расписан на целые недели вперёд.

Хорошо, что ты отправил письмо в нужную секунду, а я в нужную секунду его прочла. Извини, но пойти с тобой на премьеру мне не удастся вследствие того, что завтра с раннего утра мы с группой коллег-художников отправляемся в центр города. Будем наслаждаться восходом красного осеннего солнца над невидимыми крышами небоскрёбов, фотографировать, делать наброски, делиться впечатлениями… не буду вдаваться в глубочайшие подробности, ты и сам прекрасно знаешь. Просто скажу, что я всегда увлекалась устоявшейся связью божественного и человеческого, природного и инновационного, вечного и такого хрупкого в руках времени… Сладких снов. Осторожнее, сеанс соберёт толпу людей, не потеряйся там».

Теперь, когда совесть была чиста, можно было и лечь спать. Но размышления нахлынули вторым кругом, правда, ненадолго, и Вех, спустя минут пятнадцать копошения в одеяле, наконец отрубился и спокойно уснул.

В девять утра приятную для слуха мелодию проверещал будильник, стоявший на тумбочке возле кровати. Парень поёрзал, пофыркал с неохотой, спрыгнул на пол, поймал ногами пару тапок и пошёл заниматься утренними процедурами. На все дела, включая простенькую зарядку, душ, чистку зубов и завтрак, ушло не более получаса. Одно было Веху непонятно: «Сегодня должен был быть доставлен мой паёк. Будет ли он доставлен, или доставку тоже отменили из-за фильма? Лучше бы отменили, иначе меня не будет дома во время получения и придётся потом тащиться в Центр Выдачи самому».

Приблизившись к окну, Вех с диким удивлением для себя обнаружил мелкие кристаллики снега, лавировавшие на ветру, как в танце, и то стремительно, то с явной медлительностью опускавшиеся вниз, на городское дно. «Чёрт, снег начался, а городские теплоплиты, я смотрю, ещё не включили: вся улица успела покрыться слоем белого пуха. Что ж, надо бы сменить костюм и напялить что-нибудь потеплее, тем более что я в кинотеатр, как-никак, иду…»

В скудном его гардеробе нашлась длинная шерстяная кофта цвета хвои, а также пуховик на пуговицах. Он нахлобучил весь этот костюм вместе с брюками и полуботинками на себя и был готов к выходу.

Премьера была назначена на полдвенадцатого одновременно в восьми самых популярных и просторных кинотеатрах города. Ближайший кинотеатр – «Фейерверк» – находился чуть дальше уже знакомой библиотеки, связанной с началом того самого конфликта с Донованом, буквально в двух остановках рельсобуса от неё.

Лифт привёз Веха на первый этаж. Он не поплёлся, а зашагал, гордо приподнимая ноги, к остановке, находясь в блаженном предвкушении просмотра. Посещение кинотеатров давно перестало быть тем животным процессом, коим оно было около полутора веков назад, когда больные физически и морально, усталые, полуживые кожаные мешки, именуемые людьми, ходили на сеансы такого же больного кино, дешёвого, нарушавшего любые человеческие моральные рамки и духовные ценности, а во время просмотра заедали и запивали увиденное всякой отравой. Чтобы подобного не повторялось, вся киноиндустрия была подчинена государству. Её финансирование увеличилось, поэтому улучшение ощущений от просмотра, затронутое ещё при дикарях, но тогда так и оставшееся висеть на зачаточном уровне, происходило с необычайной скоростью. Зритель погружался в атмосферу происходящего на экране с головой. Например, в сценах, где герой ездил по неровностям, кресла начинали несильно покачиваться, будто бы превозмогая невысокую кочку. Если действие разворачивалось на высокой скорости или в плохую погоду, из труб по боковым сторонам извергались сильные потоки холодного, колючего, врезавшегося в щёки зрителей ветра. Ночные кадры «перемещали» потрясённого наблюдателя либо прямиком в уютный центр вымышленного города, либо в сомнительные и не всегда приятные объятия природы, а игра качественного светового оборудования передавала мерцания звёзд, огни в окнах зданий, искры в глазах влюблённых или потрясённых людей и так далее.

Размышления любезно проводили парня до остановки рельсобуса и испарились в свежести морозного ветра. Людей, мягко говоря, было навалом. Остановка скрывалась среди нескольких рядов затылков незнакомцев. Постепенно толпа продвигалась вперёд, но с видимой неохотой. «Успеем ли?» – мелькнула мысль у Веха в голове.

Количество рельсобусов, равно как и количество вагончиков у каждого из них, увеличилось: вместо одного рельсобуса в пять минут интервал прибытия был сокращён до двух с половиной минут; три сцепленных друг с другом вагончика превратились в пять, и хотя это позволило увеличить поток перевозимых пассажиров, но толпы у остановок по-прежнему сохранялись. Непрекращавшийся снег образовал тонкое, похожее на шлем покрытие на волосах Веха (он давно не посещал парикмахерской, волосы потихоньку начинали завиваться в кудри).

В десять часов двадцать минут, то есть спустя двадцать минут черепашьего продвижения вместе с толпой, Вех стоял уже во главе этой толпы, прямо на остановке, и готовился сесть на ближайший рельсобус. Дальнейшие страдания ему запомнились надолго. Не успел он подняться в вагончик, как сзади его тут же стали подпирать боявшиеся опоздать люди. Донеслись бранные слова. Об элитных местах – сиденьях – и думать было бесполезно: их заняли в первые же секунды. Вех оказался зажат женщиной с громоздкой стёганой курткой и лицом прилепился к запотевшему окну, но не потерпел такой наглости, раздвинул пространство руками и с боем сумел прорваться к месту получше, возле передних дверей, где на него не оказывалось столь серьёзного давления и где имелась возможность уловить частички холодного свежего воздуха.

Рельсобус долго не хотел отправляться в путь. Всему виной была наглая покрасневшая мужская рожа, которая стояла на улице и всем силами пыталась втиснуться в и без того переполненный вагончик. Когда двери начинали закрываться, он совал между ними руку или ногу. Срабатывал защитный механизм, и двери снова оставались открытыми.

– Дайте мне войти, нелюди! – ругался он, считая себя, по всей видимости, полностью правым в ситуации, им же порождённой.

«Нелюди» отвечали ему ругательствами; кто-то неаккуратными движениями пытался убрать его толстую руку от дверей. Терпение одного молодого человека, стоявшего напротив него и пытавшегося всё это время игнорировать наглеца, наконец лопнуло. Когда в очередной раз рука краснолицего оказалась в проёме, а двери, шипя, начали предпринимать очередную попытку закрыться, молодой человек схватил надоевшую руку, с её помощью решительно дёрнул толстяка на себя, поднял ногу и со всей силы прописал грязным ботинком ему промеж глаз. Дезориентированное тело попятилось назад, прямо на толпу людей, прикрывая область удара той самой рукой, за которую его схватил юнец, но люди разбежались от него, как от летящего метеорита, и мужик всем своим весом грохнулся на асфальт, покрытый толщей серой слякоти.