– И правильно сделали, что запретили, иначе любой сопливый студентик поверг бы всю вашу советскую профессуру одним нажатием клавиши с ее помощью, – сказал ей, маме Даше, молодому ученому, преподавателю Высшей партийной школы, какой-то именно сопливый программист в Доме политпросвещения.

«А раз запретили веселье, запретят и печаль», – подумала мама Даша с долей снобизма.

С той поры она и стала циничной, дерзкой, хлесткой на язык и даже аполитичной. Она стала просто всепонимающей молодой и по-прежнему красивой женщиной. За предательство, подлость и измены она стала мстить своими изменами, нисколько не обращая внимания на мольбы и искренние обещания своих поклонников. Женщина же совершает грех для опыта, мимоходом, без оглядки? Так утверждают ваши моралисты, лицемеры и бездушные твари, «знатоки» женской натуры! Вот и получай, фашист, гранату.

В те годы вообще многие женщины стали свободней в отношениях с противоположным полом, может, оттого еще, что презервативы появились в аптеках? А может, и правда эмансипация привалила. Студенты ее любили за красоту, за веселый нрав, а главное, за то, что она никому не ставила неуд. Мама Даша их жалела и думала про себя, глядя на них: «Эх вы, мои бедные, милые бывшие комсомолочки. Чтобы подняться по этой карьерной лестнице, вам надо выше задирать юбки или вообще их скидывать почаще. А вам, молодые мои принципиальные коммунисты, чтобы преуспеть на этом поприще, надо просто стать „мальчиками для битья“, „мальчиками для питья“ (со старшими), „мальчиками на побегушках“ или, что еще лучше, „сладкими мальчиками“. И у вас все получится в вашей карьере, не беспокойтесь, будьте уверены!»

После переезда Василины жизнь мамы Даши кардинально изменилась. Нет, она любила свою дочь и Машулю свою любила искренне и всей душой. Но на расстоянии любовь всегда более безоблачна и радужна. Ее многолетний упорядоченный домашний уклад был нарушен. Ее стал раздражать этот долбаный диван, стоящий посредине большой комнаты, вечно разобранный. Она не знала, куда положить, куда деть всюду попадавшиеся ей вещи Василины. Раковина на кухне постоянно была забита грязной посудой. В белоснежной ее ванной грязным пятном красовалась какая-то не смытая пена. На ее расческе появились чужие волосы. Ну, пусть не чужие. А что, их нельзя стряхнуть в унитаз? И не то чтобы мама Даша любила следить за порядком в своей двухкомнатной квартире в Черемушках. Она просто всегда пребывала в состоянии ожидания – вдруг кто-то зайдет, неудобно как-то будет. Посуда не вымыта, в квартире бардак – некрасиво ведь?

Но основная неприятность была не в этом. Мама Даша за годы, проведенные на чужбине, так привыкла к сексуальным играм своим, к разнообразию этих игр, к тому возбуждению и радости, которую получала, что она просто не знала, что делать со всем этим, свалившимся на нее. И ее можно понять. Одинокая, красивая, молодая женщина. Живая ведь. А еще ее удивляла собственная дочь. Вроде нигде не училась, кроме школы, а все знает, понимает, на все вопросы у нее есть ответы. И вроде видит, что творится с матерью насквозь. Маме Даше никак не могло прийти в голову, что Василина уже выросла.

Иногда наши жизненные проблемы, возникающие из ниоткуда, сами же как-то решаются. На кафедру мамы Даши забежала ее давняя подруга. Ну, как – подруга? Подруг у нее никогда не было. Так, приятельница Нэлька.

– Привет, привет, что такая грустная?

Ну, мама Даша вкратце иносказательно и поделилась с ней, что, мол, есть один страстный поклонник, да негде.

– Тоже мне, нашла проблему. Проблема сегодня найти этого страстного поклонника. Поднимись ко мне на кафедру завтра и возьми ключи от нашей дачи в Переделкине. Мы там только летом, да на Новый год, – смеясь, скороговоркой проговорила Нэлька. Мама Даша посетила эту дачку с Эдуардом. Вроде ничего, и успокоилась.

А Василина наша вовсю уже училась, не замечая, на самом деле, мучений маминых. Ее определили, скорее всего, по протекции Сафрона Евдокимовича, к лучшему педагогу института по вокалу Фарштейн Софии Генриховне, не по годам подвижной, резкой, сварливой, невысокой женщине. Попробовали бы вы назвать ее Софьей Генриховной! Во-первых, тут же и забыли бы имя Софья – только София! Во-вторых, узнали бы, что такое настоящий скандал. София Генриховна была жуткой скандалисткой, гением скандала. Она скандалила абсолютно со всеми в институте, на улице, в метро, в автобусе, в троллейбусе, в трамвае – она скандалила везде, но как-то по-доброму, и оттого даже незнакомые с ней люди не обращали на эти скандалы никакого внимания. Ну, пусть пошумит бабушка, раз хочется. А все знакомые в институте знали Фарштейн и любили. Она шумела на всех без разбора, на всех, кроме своих учеников, которых отбирала только лично сама. Учеников своих она обожала, как родных детей, которых у нее не было. Она окружала их такой материнской заботой, что Василине поначалу было как-то неловко. Но когда однажды София Генриховна спросила у нее: «А что Василина любит из еды?», Василина, не задумываясь, ответила: «Ватрушки с творогом». И та на следующий день сама испекла и принесла в институт точно такие же ватрушки, какие пекла Мамашуля.

Они очень подружились. Учиться Василине было интересно, но довольно трудно по особым дисциплинам. Сафрона Евдокимовича, о котором она только и думала, в институте не видела ни разу. Сидит она на поточной лекции и думает о нем, ничего не слушая, на перемене бежит к телефону-автомату, бросает в него две копейки или десятчик, если нету двух, набирает его номер и ждет ответа.

– Алло, вас слушают, – раздается его твердый голос.

– Это я, не помешала? – спрашивает она.

– Василина, не хулигань! Иначе я прикажу убрать из института все телефоны-автоматы. В 19 часов в Черемушках, на том же месте, – говорит его строгий баритон. – А я приеду туда в 17:30 и тоже буду ждать, а пока буду бешено работать, чтобы успеть все сделать до этого времени. Пока!

– Пока, – отвечает Василина уже не в трубку и бежит на следующую лекцию.

Всю пару до конца ей не высидеть. После первых сорока пяти минут она сгребает с парты все в свою любимую сумку-рюкзак и идет к выходу. И там впервые за время пребывания в институте встречает Елену Прекрасную. Они не виделись с новогодних праздников в Ялте почти год. Елена предстала перед Василиной в очень элегантном брючном костюме бежевого цвета. Шелковая блузка ее была застегнута до предела низкой пуговицей, и из-под нее еле-еле вырисовывалось белое ажурное белье. Она была в туфлях на высоких каблуках, что придавало ее и без того стройной фигуре еще большую стройность. На плече ее, на длинном ремешке, беззаботно красовалась замшевая, в тон костюма, сумочка с красивой серебряной застежкой. Первое, что подумала Василина, увидев Елену: «Пора менять гардероб!» Она по-прежнему ходила в джинсах, в кроссовках и в кожаной куртке с крупной молнией, а под ней была белая майка с Миком Джаггером из роллингов.

– Привет, Василина, как ты похорошела! – произнесла Елена, оглядывая ту с ног до головы.

Василина приподняла подбородок и, думая, что над ней насмехаются из-за ее наряда, хотела ответить встречной колкостью, но, не увидев в глазах соперницы ни злобы, ни ревности, а только искреннюю радость от встречи, ответила:

– Привет, Елена, рада видеть тебя.

– А я рада, что ты поступила и у вас все хорошо – Сафрон Евдокимович говорил, – произнесла Елена.

Василину эти слова привели в замешательство. Она знала, что они с Еленой вроде расстались, но то, что они говорят где-то о ней?

– Ну, как он тебе? – неожиданно спросила Елена.

Это привело Василину в еще большее замешательство, но она ответила:

– Нормально.

– Нормально – и все? – улыбнувшись, спросила Елена Прекрасная. – Да он потрясающий, бесподобный, невероятно интересный, о том я даже не говорю. Он настоящий гуру. Он уводит в такие миры, о которых простые люди и представления не имеют. Он знает то, о чем другие и не догадываются, не подозревают. Он дарит счастье, он производит счастье. Он аккумулирует его вокруг себя, собирает. Он повелитель счастья и его раб.