– Мы ведь старые друзья, Сафа, а я не хочу по пустякам терять своих надежных друзей. Только по этой причине, ну и из-за любви к искусству хочу я закончить неприятный этот разговор. Но помни, Сафочка, когда тебе дали волю, нельзя брать две, – тихо и мягко, но с холодком в глазах, произнесла Галина и добавила кому-то громко: – Владимир, принесите саквояж.

А потом, с улыбочкой посмотрев на Сафрона, еще добавила: – До скорого, милый Сафа, ты же будешь на премьере в «Современнике»?

– Обязательно буду, дорогая Галенька, и на банкете после премьеры – тоже, – ответил Сафрон, взял саквояж, чмокнул в подставленную щеку хозяйку и направился восвояси, напевая на ходу: – Не печалься, любимая, за разлуку прости ты меня…

Так Славик, дирижер-хоровик из Харькова, он же Слива, стал сказочно богат, а Сафрон поднялся на пятерочку комиссионных, что означает – разжился на пять тысяч рублей. А это соответствовало четырехлетней зарплате среднестатистического труженика Советского Союза. Наш Слива мог бы больше не работать ближайшие десять лет. Но Слива любил музыку и любил работать на ее ниве. Он внял совету Сафрона Евдокимовича – перевез маму в купленную в Ялте квартиру, предоставил ее там заботам лучших врачей. А сам поехал в Москву, взял у Слона на Неглинке за немалые деньги полный комплект фирменного аппарата «Динакорд» и клавиши «Ямаха-DX7» для себя. И все это космическое оборудование он установил в ялтинском ресторане «Интурист», собрал лабухов и стал лабать для отдыхающих – «дыхов» за небольшую зарплату и очень приличный «парнас». В то время, чтобы сесть в хорошую точку на югах, требовался, прежде всего, аппарат для качественного звучания оркестра, а лабухов высшей квалификации было хоть пруд пруди. Их готовили все музыкальные школы, училища всякие, институты и консерватории всего огромного Союза Советских Социалистических республик, а вот аппаратуры для них не было. И от этого страдало качество, в принципе, очень неплохой советской эстрады. После всего Слива еще прикупил и жигуленок.

Финансовое благополучие Сафрона Евдокимовича было еще более блестящим, несмотря на то, что он работал в музее всего два дня в неделю, а может быть, именно поэтому. В свободное от работы время он мог проводить экспертизу чего угодно, кому угодно и за сколько угодно, чем он и занимался – осмотрительно и без суеты. Попутно окончил Суриковский, защитил кандидатскую и докторскую, незамедлительно через свои связи и деньги стал членом РАХ и присматривал себе престижную должность для души.

Присматривать долго не пришлось. Одна его клиентка по антиквариату, бывшая опереточная певичка средней руки и подруга Фурцевой, а ныне образцовый партийный функционер и ректор института имени Гнесиных, очень любила подарки. Марина Карловна обожала подарки и разбиралась в их стоимости, а еще она умела оценить по ним дарителя. Она любила их в детстве, любила в юности, а как стала ведущей актрисой (ну, уж не самой-самой ведущей, но – ведущей), то подарки стали ее страстью. И если вдруг возникала дилемма, с каким поклонником пойти, то решала ее легко: кто подарит дороже, с тем и пойду!

В системе профтехобразования ей было скучно и не интересно. Ну, никакого уважения! А вот на должности ректора Гнесинки – совсем другое дело. И подарки потекли к ней рекой. А они так радуют душу и сердце! Значимость дарителя складывалась из стоимости подарков. От этой же стоимости зависела и стоимость дарящего. А к хорошим дарящим и отношение хорошее, и уважение, значит. Марина Карловна даже не подозревала, что ее этими подарками просто банально покупают. Закрывают ей глаза на объективность, так сказать, на истину. Она вообще была немного наивна по природе своей, и ей казалось, что это от души. Но по убеждению, как коммунист и руководитель, она была неподкупна и принципиальна.

А Сафрон Евдокимович даритель был потрясающий, от Бога. Подарок в его руках был той волшебной флейтой, исполняющей его любые желания, о которой все только мечтали, а он ее имел. Он умел дарить именно те подарки, о которых приниматели их просто грезили, спать не могли без них, завидовали другим, злились и постоянно твердили про себя: «Хочу! Хочу! Хочу!»

«Хотите, чтоб вам дали – так дайте им вначале», – мыслишка не нова, но слегка подзабыта была при социализме-то от страха. А вот снова ожила. Да и вообще при деньгах и со связями – да не найти должность в Москве? Смех просто! Так и появилась вакансия в Гнесинке – проректор по научной работе. Науки там никакой, конечно, не было, да и работы тоже, а вот регулярные семинары и симпозиумы в Москве, Питере, Киеве, Одессе, Ялте, Сочи и т. д. проводились регулярно. В перспективе и зарубежные командировки планировались – Сафрон же все-таки остался членом КПСС, стал молодым ученым, членом РАХ, проректором по науке. А то, что в прошлом был знаменитым оперным певцом в Большом театре, невозвращенцем – так чего по молодости и с кем не бывало?

Но главное в его новой престижной должности было свободное время. Его было навалом. Он по-прежнему мог заниматься любимым делом. Стал увлекаться модным в высшем свете большим теннисом, посещать закрытый бассейн – раз в неделю, продолжал просматривать все премьеры, как театральные, так и другие прочие, художественные выставки, музейные экспозиции. И всегда в сопровождении блестящих дам. Он продолжал совершенствовать и вокальное мастерство со своим ставшим ему другом Папой Карло. Одним словом, жил он в свое удовольствие насыщенной, интересной жизнью, был при деньгах и дышал полной грудью.

Вот в один такой чудесный весенний денек ему и позвонила по домашнему телефону Василина, певица из ялтинского ресторана «Интурист», о которой он, правда, забыл, но вспомнил, когда она представилась.

– Ну что, Василина, готова к тестированию? – спросил Сафрон Евдокимович в трубку.

– Да, – ответила Василина.

– Ну, посмотрим, посмотрим, послушаем, а где ты находишься? – снова спросил он.

– На Курском вокзале, – ответила она.

– Тогда жди у центрального входа через час, – проговорил весело Сафрон и повесил трубку.

Василина и правда была готова к экзаменам. Слива оказался прекрасным педагогом, знающим классический репертуар и умеющим выбрать из него выигрышные для Василины, беспроигрышные для прослушивания произведения. Плюс ко всему он отыскал в Ялте забытую всеми людьми и Богом бывшую оперную певицу из Ленинграда, веселую и умную пенсионерку Регину Оттовну Пратасевич. И они вдвоем так взяли в оборот начинающую вокалистку, что за неполные полгода та не без труда, правда, пела хорошо поставленным голосом самые сложнейшие арии из всех знакомых опер, да так, что соседи близ домика под Чинарой затыкали уши, а Мамашуле нравилось. Василина была, действительно, одаренной девушкой, и подготовилась по-настоящему. Перед отъездом в Москву она три раза перебрала свой чемодан с уложенными в него платьями, юбками, блузками, бельем, туфлями, босоножками и т. д. и т. п. А в день отъезда села на кровать рядом с этим чемоданом, посидела, сложив руки на коленях, потом побросала самое необходимое в свою сумку-рюкзак и уехала налегке, оставив открытый чемодан на кровати. Когда через час к центральному входу Курского вокзала подъехал «мерседес», это вызвало восторг у окружающих, а у Василины – шок. Когда же из него вышел Сафрон Евдокимович, резко выделяющийся в толпе своим нарядным видом, она почувствовала себя такой жалкой замарашкой в своих потертых джинсах, белых кроссовках и ношеной, с широкой молнией посредине, куртке, что ей захотелось спрятаться куда-нибудь, исчезнуть, раствориться в толпе. Но было поздно. Он увидел ее, помахал рукой, приглашая в машину. Василина подошла. Скромно поздоровалась. Улыбнулась и под любопытными взглядами ни жива ни мертва села в шикарную машину.

Они тронулись, и Сафрон Евдокимович, глядя на нее в зеркало, спросил:

– Василина, а почему ты села на заднее сиденье?

– Не знаю, – честно ответила Василина.

И тут же подумала: «Да здесь как-то спокойнее. А вдруг от меня поездом пахнет, где этот тип приставал всю ночь, умоляя уехать с ним в Тобольск какой-то?»