Незаметно для других он собирал кусочки бинта. Заприметил у одного больного бритву. Решил, когда уходить будет, бритвой той завладеть, а то ведь, с половинчатой головой не следует по городам шастать. Одежду тоже приметил где взять – в гардеробной целый день дверь нараспашку. Мыла кусок припрятал. С пропитанием решил не возиться. Главное на волю попасть, а там, как-нибудь сладится. В уме уже множество раз всё сложилось. На рану поглядывал при перевязке. Замечал, как стянулась кожа по краям, вроде зажило уже, но доктор, молча посматривает, да снова бинтует.

Показалось даже Степану, что доктор взглядом намек даёт, мол, хорошо уже, можно. Как будто даже в разговоре подбадривает:

– Эх, тепло теперь, погода благодать. Солнышко землю ссушило, до новых дождей нескоро. Дороги хорошие.

И казалось Степану, именно ему эти слова предназначаются. Вскоре совсем понял, так и есть. Однажды утром на перевязку пришел, а доктор ему:

– Надзорный то приболел сегодня, а заместо него только завтра пришлют.

Вот и всё. Глянул Степан на доктора и говорит:

– Спасибо за заботу.

Тот обернулся, прислушался, и сунул в руку Степану коробочку небольшую. Взял Степан быстро.

– Иди уже, – доктор подтолкнул к двери, – с Богом.

Пришел Степан в палату осмотрелся, а того у которого бритва нет на кровати. Тут же к тумбе его подошел, открыл, вытянул бритву, в рубаху завернул.

– Что ты? – приподнялся Максимыч, – никак? Ах, ты… – и смолк догадавшись.

– Спасибо тебе Максимыч. Ты – человек, – глянул исподлобья Степан.

– И тебе Стёпа, Бог в помощь, – и отвернулся к стене, будто спит.

Прошел Степан по коридору, будто нарочно все кто был там, на него не смотрели. Зашел в гардеробную, а там прямо на виду одежда лежит. Штаны, сапоги, мешок. В несколько мгновений натянул всё, под картуз волосы спрятал и вышел из больницы. Осмотрелся, невдалеке гуляют больные, сестры с ними, и никто его не замечает.

Так и пошел, прихрамывая по дорожке. Быстрее, ещё быстрее. Из ворот вышел, оглянулся, никто не гонится. Только в окне доктор Семёнов стоит, вслед смотрит.

И пошел Стёпа дороги сапогами топтать. Сначала по улицам города, пугливо озираясь, но всё же стараясь не торопиться. А ну, заприметит кто, резкость в движениях, суетность во взгляде. Он шел меж домами, косился на окна, на двери. Всматривался вдаль, не стоит ли на углу полицейский, не топает ли навстречу дежурный.

Старался Степан не смотреть в глаза прохожим, чтобы не дай бог никто из них не заподозрил в нём беглого каторжника. Он придерживал рукой картуз, натягивал до ушей, чтобы шальной порыв весеннего ветра, не раскрыл преждевременно его страшную тайну. Так миновал несколько улиц, обошел заставу, двинулся примкнувшей к городу рощицей, вперёд, на волю.

Как из рощи в степь вышел, так смело зашагал, вдыхая воздух свободы, всё больше отдаляясь от людей, от кандалов, что так и не дождались его в свои суровые объятья.

Потянулись поля тёмными лентами, сколько хватает глаз – нет никого, ни одной живой души. А если покажется вдалеке экипаж или телега тут же Степан за буерак, или за дерево прячется. Лицом к лицу совсем не время встречаться. Кто его проймёт, что там в той телеге, может как раз вдогонку за ним людей послали.

У тихого озерца, что попалось на пути, разложил Степан все свои пожитки. Мыло бритву и коробочку, которую доктор дал. В коробке оказалась бутылочка со смесью какой ногу мазать, бинты, в тряпочку завязанный столбик монет. Сосчитал, три рубля получилось. Глянул Степан на эти предметы и так горько ему стало. Почему одни люди несправедливые, жестокие, а другие добрые и не желают зла.

Посидел, подумал. Потом разделся донага, да полез в озеро купаться. Зябко, но хочется дорожную пыль с себя смыть. Голову намылил, сбрил остатки волос. Гляну на себя в отражение на водной глади – не узнал. И оставил в том озерце малую толику себя. Казалось, с волосами этими уплывал страх и неверие, уплывало прошлое, какое не воротится никогда.

Собрал пожитки Степан и снова пошел. Чем дальше уходил, тем спокойнее было на душе, тем меньше боялся, а потом вовсе перестал осматриваться. За день пришел до какой-то деревни, что в сумерках завиднелась точками окон. Усталость уже заставляла озираться и думать о ночлеге.

Размышлял недолго, решил попроситься на постой. Вряд ли у них тут будут про беглого каторжника спрашивать. Ближе подошел, собаки забрехали, стукнул в окно крайней избы, хозяин выглянул.

– Чего надо? – кричит. – Иди прочь.

– На постой не возьмёте? – спросил Степан.

– Иди на другой конец деревни, крайняя изба. Там Авдеевы живут, к ним просись, они пустят.

Так и сделал. Пошел дальше, у крайнего дома остановился. Изба старая даже кажется немного покосилась. Из-под крыльца выскочила мелкая шавка и давай брехать.

– Ну, ну, чего ты? – Степан собаку позвал, подошла, приласкалась. Добрая.

На лай собаки, хозяин вышел.

– Кто тут, а ну не подходи, батогом перетяну, – грозно глянул дед, взял стоявшую у двери палку.

– На постой пустите, люди добрые! Мне бы хоть на сеновале отоспаться.

Присмотрелся хозяин, опустил палку.

– Иди вон, в амбар, там тепло не замёрзнешь. Вон, там колодец, – ежели напиться желаешь.

– Спаси Христос, – поклонился Степан и пошел куда послали.

Под утро услыхал, как скрипнула дверь амбара. Но шевелиться не хотелось, сон ещё держал в цепких объятьях. На сеновале было так тепло и свежо, что не хотелось вставать, поспать бы ещё хоть немного. Дверь снова скрипнула, видно вышел человек.

Проснулся Степан поздно, лучи солнца уже во всю прорезывали щели сарая и прыгали солнечными дорожками по глазам и лицу, щекотали, точно требовали подниматься. Потянулся Степан так, словно выгонял из себя всё, что было вчера, словно и не было той, вчерашней жизни. Полежал немного поразмышлял, пора дальше двигаться. Нужно из съестного прикупить, а то в животе давно ничего не лежало, только вода озерная, да с колодца.

Спрыгнул с копны сена, мешок прихватил, от соломы отрусился да пошел из амбара. На дворе дед возится, телегу чинит. Приподнять пытается, да колесо приладить.

– Здоровы будьте, – крикнул Степан, – помощь нужна?

– Подсоби, коль не жалко.

Подошел Степан, телегу одной рукой приподнял. Дед так и ахнул.

– Это откуда ж в тебе столько силищи накопилось?

Не скажет же он, что на каторге валуны в руку длиной тягал.

– От природы сильный, – ответил.

Копались с телегой долго. Дед умаялся, а Степан молчит, делает. Замечает, как хозяин косится.

– Голодный, небось? – обернулся дед, как дело окончили.

– Да, я хотел купить у вас что-нибудь поесть.

– Пойдём, нам старуха и без денег ужо накрывает.

– Не хотел я тревожить ваш дом.

– Чем же ты потревожишь? Я телегу с зимы починить не могу, а с тобой за два часа управились. Так что, это я тебя потревожил, а не ты меня. Идём.

Вошли в избу. Сухонькая старуха у печи суетиться.

– Вот Зинаида, привёл тебе. Нужно бы накормить человека.

– А как жеш, накормим.

На столе уже дымилась из горшка картошка, облитая маслом с жареным луком. На тряпице яйца и хлеб.

– Проходи милок, чем богаты, откушай.

Перекрестился Степан на образ.

– Спасибо, добрые люди. Не откажусь.

Сели. Дед с бабкой едят, Степана исподтишка разглядывают.

– Куда направляешься, али не секрет? – дед спрашивает.

– Я не знаю, куда точно. Работу иду искать в город какой или деревню, всё равно.

– А дом твой где? – старуха спросила.

– Нет у меня дома. Теперь нет.

– Да, дела, – дед на бабку смотрит, толкает на Степана косит.

– Кой тебе годок? – прищурилась старая.

– Двадцать осьмой пошел.

– Это как Лёшке нашему, Господи прости, – и старушка стала креститься скорее.

– А что с ним? – Степан откусил картофелину, запил молоком.