— Все идут такие спокойные, — Вирджиния стрельнула глазами на двух женщин, за которыми спешили носильщики с чемоданами. — А я бы ни за что не полетела. Шестнадцать часов висеть в воздухе над океаном! Нет, ни за что.

Десмонд изогнул бровь, и Вирдж виновато засмеялась.

— Прости, болтаю! Но я же ужасная трусиха, ты знаешь, — она потрясла пухлую ручку Никки. — Не становись как я, становись как папа! Папа ничего не боится.

Хорошо бы это было правдой, думал Десмонд, щурясь на серебристый самолет. Но правда была в том, что он тоже боялся. Трансатлантические рейсы появились только в прошлом, пятьдесят втором, году, никто из его знакомых еще не летал. Но он решил, что сделает это. И сделает.

— Думаю, пора отправляться, — сказал он, целуя Николаса в щечку. — Не доставляй маме проблем.

— Удачи! — Вирдж быстро поцеловала Десмонда в щеку, глаза ее блестели уже не задором. — Всей удачи, какая есть на земле! И на небе.

Мне и так с тобой повезло, думал Десмонд. Ты упавшее мне в руки яблоко.

Вирджиния написала ему сама. Просто взяла и написала в какой-то из тех бесконечных, отвратительных дней, забитых судами, разбирательствами и мерзкими статейками в газетах. Письмо начиналось словами «Если вам трудно смириться с тем, что у вас больше нет семьи, я могу вас понять, со мной случилось то же самое. Меня зовут Вирджиния, мы не знакомы, и это не обязательно. Хотите поговорить?». Нелепое письмо, даже без приветствия, но он отчего-то его не выбросил. И даже отправил в ответ открытку на Рождество. Ругал себя, чего только не подозревал, но отправил. А потом она прислала еще одно письмо. В пятьдесят первом они поженились.

— Оставь и себе, — Десмонд обнял ее на прощание. — Я напишу, когда вернусь. Не грусти, ладно?

— Фото у трапа? — широко улыбнулся мужчина в синем костюме с вышитой эмблемой авиакомпании на груди. — Вы летите всей семьей?

— Нет, только я, но сделайте общий снимок.

— Согласен, красивых людей много не бывает! — фотограф засуетился, не переставая улыбаться ни на миг. — Прошу, встаньте вот здесь. Минуточку! И еще дубль.

Он щелкал затвором, то и дело приседая, а Десмонд думал, что этот тип и в полете будет ему надоедать своими фотографиями и улыбками. В этом ведь и состоит его работа — отвлекать и развлекать пассажиров.

Оставив за спиной свою маленькую семью, он поднялся на борт и прошел в сопровождении щебечущей стюардессы к своему креслу — отдельному, как ему и хотелось. Оно оказалось на верхней палубе, и туда вела винтовая лестница.

Десмонд окинул салон взглядом. Пока все выглядело неплохо: под ногами пушистый ковер, стены драпированы бархатом в тон, кресло глубокое и удобное.

Стюардесса с искренним восторгом показывала ему, как можно лечь или выдвинуть подставку для ног, разложить столик, где находится пепельница и кнопка вызова. Она немедленно принесла ему напитки и стопку журналов, щебетала про большое приключение и праздник, про удивительный опыт и зону отдыха с баром на нижнем ярусе. Однако едва Десмонд почувствовал, что информации с него достаточно, она тут же удалилась, даже просить не пришлось. Кажется, сервис тут и в самом деле был высочайшим.

Десмонд с удовольствием выпил виски, разложил бумаги, необходимые ему для работы, и пришел к заключению, что решение долететь до Парижа за сутки, а не тратить шесть дней на трансатлантический лайнер, было удачным.

К моменту приземления в Гандере на дозаправку он сделал два десятка черновых набросков для новой серии домов на Западном побережье и доработал интерьер для заказчика в Гамбурге. Довольный собой, но несколько уставший от постоянного гула, он рад был покинуть наконец самолет, и повод для этого у него имелся веский, даже масштабный: он хотел своими глазами увидеть Международный зал, открытый лично королевой Великобритании в прошлом году*. Впечатляющих размеров творение братьев Имз и Робина Буша, золотое чудо Гандера.

На борт он вернулся с ворохом набросков, записей и снимков Полароид, разбирал свое богатство до позднего вечера, дорисовывал что-то по памяти. От пышно обставленных приемов пищи, каждый из которых превращался в шоу с выкатыванием богато украшенных столов и вереницами стюардесс с подносами, отмахивался. Ему не нужен полный сервиз фарфоровой посуды и ваза с цветами, он не возьмет лобстеров, и выпить кофе в комнате отдыха за беседой с одним из пилотов он тоже не хочет. Нет, никаких больше фото. Наскоро поев, он возвращался к работе.

На нижний ярус он спустился только поздним вечером, когда многие женщины с детьми переоделись в халаты и пижамы и удалились в спальные отсеки, а пассажирам с более дешевыми билетами стюардессы раздали постельные принадлежности и помогли перевести кресла в положение для сна. Десмонд не стал оплачивать дополнительно кровать, зная, что в дороге плохо спит, равно в поездах и на кораблях, вряд ли самолет стал бы исключением. Чем тратить время на переодевания и попытки заснуть, лучше почитать в кресле, его несложно разложить и немного подремать, если появится желание. А пока не мешало бы размяться.

Десмонд прошелся по салону, избегая смотреть на пассажиров не столько из деликатности, сколько из опасения, что кто-нибудь из одиноких попутчиков может вообразить, будто он жаждет общения. Он его совершенно не хотел. В салоне отдыха, к его удовольствию, было почти пусто, только юноша-стюард протирал стаканы за барной стойкой да читал газету пожилой мужчина. Десмонд неплохо провел время на тамошних диванах — изучил отделку, выпил чаю, полюбовался ловкими руками стюарда, его прямыми плечами и узкой талией, но никаких попыток сблизиться не предпринял, зачем? Вряд ли стюард рискнет работой, оставляя вверенный ему бар; кроме того, обращаться с подобными предложениями к обслуживающему персоналу — ужасная пошлость. Десмонд просто любовался. После чего оставил хорошие чаевые и вернулся на верхний ярус. Пора было отдохнуть.

Он достал несессер и отправился в мужскую уборную в передней части притихшего самолета. Перешагнул порог, положил футляр на стол, обернулся закрыть дверь — и замер. Совсем ненадолго, но Генри хватило, чтобы войти и щелкнуть замком за спиной.

Пока Десмонд не находил слов, Генри чувствовал себя в крошечной комнатке совершенно свободно. Мазнул взглядом, будто они встречались каждый день и сейчас не происходило ничего примечательного, легко подпрыгнул и уселся на край длинного, со встроенной раковиной, туалетного столика.

— А тебя не узнать, — сказал, щуря веселые глаза. — Стал ярче, носишь золото… Женился.

Ты зато не изменился, хотелось рявкнуть погромче, все так же невыносим и развязен. Но это было не совсем правдой, Десмонд впервые видел Генри в мужской одежде. И он, признаться, был чертовски хорош в синей тройке от Билла Бласса. Что за ирония, самый американский модельер — и китаец! Но Генри наверняка именно этого эффекта добивался.

— Не лезь в мою жизнь, — обронил сухо Десмонд.

— Какой мне смысл в нее лезть? — продолжал скалить зубы Генри. — В ней что, есть для меня место? Где-нибудь в охотничьем домике или на Фосси-стрит?

Он знает. Десмонд это понял совершенно ясно: знает про всех азиатов, которых он искал и заказывал в местах, где никогда не бывал раньше. Про всех китайцев, японцев, корейцев, в которых он пытался найти что-то важное, сам не знал что, не находил, злился, пробовал снова, пока не перестал пытаться. Десмонд почувствовал, как неудержимо краснеет. Покосился на себя в зеркало, стиснул зубы.

— Не оправдывайся. — Генри прошептал эти слова почти ласково. — В моей жизни для тебя тоже нет места. И не будет.

— И зачем ты тогда явился? Узнать, как у меня дела?

— Я знаю, — пожал плечами Генри. — Шорт-лист премии RIBA** это престижно, да?

— Такие вещи ничего не стоит выяснить, когда знаешь имя, — Десмонд хотел, чтобы это прозвучало язвительно, но получилось как-то обиженно, даже завистливо.

— Сюэй Гэн. Но, видишь ли, в газетах обо мне не пишут. — Генри снова мазнул по Десмонду взглядом, теперь насмешливо, и взял в руки несессер. Открыл не спеша, принялся трогать принадлежности тонкими золотистыми пальцами.