Номи однажды поклялась, что никогда не будет жить в Бруклине. Когда она приезжала первый раз из Манхэттена на бранч, то сразу после, садясь в такси, провела рукой по лбу Элизабет, как Барбара Стрейзанд в фильме «Какими мы были», и сказала: «Прелестный райончик, Хаббел». Но это случилось за два года до того, как они с Брайаном переехали, купив четырехкомнатную квартиру с лифтом в новостройке с бассейном. Элизабет же жила только в пыльных рентовках, изъеденных плесенью, со скрипящими деревянными полами. В тех местах, о которых в объявлениях говорилось, что они обладали характером и шармом, если уж не центральным отоплением и прачечной в здании.

Долговечность их дружбы Элизабет отчасти списывала на то, что у них с Номи были противоположные вкусы на мужчин и недвижимость. Завидовать друг другу им не представлялось возможным.

– Совершаю ли я огромную ошибку? – спросила Элизабет, когда они прощались, заключив друг друга в объятия. Ее малыш спал в коляске.

– Да, – ответила Номи.

– Что-то не чувствую твоей поддержки.

– Я все еще зла на тебя из-за того, что ты уезжаешь.

– Я всегда говорила, что собираюсь.

– Но ты говорила об этом так долго, что в какой-то момент я уже перестала тебе верить.

Элизабет повезло иметь подругу, которая знала ее лучше всех и была рядом все это время.

Она предполагала, что именно по этой причине она так вцепилась в районную группу на «Фейсбуке»: это заставляло ее забыть, что теперь она живет за двести пятьдесят миль от Бруклина, в городе, где у нее нет друзей.

«Я твой друг», – говорил ей Эндрю.

Но мужья не считаются.

Он тоже не обзавелся здесь друзьями, но у него, по крайней мере, были сослуживцы и забавные истории о работе.

Чаще всего Элизабет брала Гила на прогулку после обеда и проходила мимо детской площадки, где мамы стояли кучкой, сплетничали, смеялись.

«Боже, ну ты же не новенькая в средней школе, – упрекала она себя. – Подойди и поздоровайся».

Они были взрослыми женщинами. Они должны быть милы, по крайней мере в лицо. Но подойти Элизабет так и не решилась. Ее останавливала странная помесь неловкости и усталости. И страх, что их компания все равно ей не понравится.

Несмотря на то, что она уже отговорила себя от желания познакомиться с женщинами на площадке, втайне Элизабет продолжала надеяться, что те заметят ее и помашут рукой, но они этого не сделали.

Младенец насытился и закрыл глаза, его голову тянуло вниз, как якорь на дно. Элизабет отнесла сына наверх и мягко, осторожно уложила в кроватку, как будто он был бомбой, которая грозила взорваться при неправильном обращении.

Те несколько часов, что оставались до его следующего пробуждения, она лежала в постели и не могла заснуть. Хотя понимала, что должна постараться, что новый день обещает быть суматошным. Интервью с потенциальной няней, письма, на которые нужно ответить, просто время с младенцем, которое заполнится непонятно чем. Но она все пялилась в телефон, не желая пропустить, как бруклинские мамочки разбирали эмоциональную измену блондинки.

Вайолет, ее терапевт, сказала бы, что Элизабет пытается отвлечься – от секрета, который она хранила от мужа, от проблем свекра, от отношений с собственными родителями, которые всегда были напряженными, но в последнее время стали совсем болезненными.

Элизабет обратилась к Вайолет без всякого намерения возвращаться потом неделя за неделей. Она всего лишь хотела, чтобы кто-то сказал ей, что у нее клиническая депрессия, или тревожность, или что причиной ее бегающих по кругу мыслей был дефицит белка. Ей хотелось получить четкий диагноз и простое лечение, что-то, что она могла купить в аптеке или магазине здорового питания и немедленно почувствовать себя лучше.

– Терапия так не работает, – предупредила Номи.

– Послеродовая депрессия реальна, – сказала Вайолет.

– Я знаю, что реальна, но дело не в ней, – возразила Элизабет, – я всегда была такой.

Сейчас она обратилась за помощью только из-за Гила. Почувствовала необходимость подлатать себя прежде, чем сын узнает обо всех ее поломках.

Вайолет сказала, надо помнить, мысли – это пар. И посоветовала прочесть Экхарта Толле.

Когда Элизабет гуглила информацию о Вайолет, то наткнулась на эссе, которое терапевт написала несколькими годами ранее для антологии о матерях и дочерях, так что ей было известно, что у Вайолет нет детей и ее мать умерла, а любимый старик отец страдал Альцгеймером.

Иногда на приеме, когда Элизабет жаловалась на свою семью, она спрашивала себя, не подавляет ли Вайолет желание закричать: «Моя идеальная мать мертва, мой отец не знает, кто я такая, а твои никчемные родители все живут и живут. Разве это честно?»

Вайолет много зевала, и это ранило Элизабет.

Открылись глаза. Она проснулась. Только так Элизабет могла быть уверена, что поспала. Десять минут? Час? Разобраться невозможно.

Было пять часов утра. Малыш проснется с минуты на минуту. Она подумала о том, как долго их тела еще будут синхронизироваться друг с другом так, что она всегда сможет предугадать, что ребенок будет делать.

Элизабет проверила страничку «Бруклинских мамочек», пока лежала в ожидании.

Женщина по имени Хезер написала около четырех, спрашивая, нужно ли сцедить молоко после двух бокалов вина. Ей быстро ответил целый хор «нет». Хезер всех поблагодарила и призналась, что чувствует себя виноватой. Из-за того, что не получает достаточно витаминов и что ест «Орео», когда поклялась питаться только органической едой ради здоровья ребенка.

Чувство вины сближало их всех.

«Перестань загоняться, – написала одна из женщин. – Многовариантный анализ влияния “Орео” на здоровье – это опасный путь».

Элизабет призадумалась над этой фразой, удивленная.

Заплакал ребенок. День начался.

Летняя жара продлилась до середины сентября, но раннее утро радовало прохладой. Холодный ветер предвещал перемену погоды.

Перед работой Эндрю они прогуливались у пруда на территории местного колледжа, примерно повторяя свой прежний распорядок. В Бруклине они каждое утро доходили с коляской до ближайшей кофейни, заглядывали в окна новых ресторанов, здоровались с соседями, выгуливающими собак. Здесь не было ни кофеен, ни ресторанов в радиусе мили. Элизабет напомнила себе, что этого она и хотела – природы, спокойствия, пения птиц.

Эндрю купил френч-пресс и теперь делал ей кофе по утрам. Когда они собирались на прогулку, он наливал напиток в термокружку.

– Где же настоящие студенты? – спросил Эндрю, когда они впервые шли по Мэйн-стрит, проходящей через главное университетское здание.

– Полагаю, вот, – она махнула рукой в сторону девушек вокруг. Те стояли группками у светофора, сидели на ступеньках кампуса, мчались на пары, сгорбившись под тяжестью рюкзаков. Ожившие фото из рекламных буклетов.

– Да быть не может, – ответил Эндрю, – они похожи на шестиклассниц.

Им навстречу бежали студентки – пара по физкультуре. Их белые ветровки хлопали на ветру, когда они пробегали мимо.

Большинство из них улыбались, глядя на спящего малыша в слинге у Элизабет. Та улыбалась в ответ, стараясь казаться веселой. Хотя на самом деле была раздражена: Эндрю, проснувшись, сообщил, что забыл ее предупредить – сегодня они ужинают у его родителей. Часы после работы оставались ее единственной возможностью побыть одной, без младенца, поболтать с мужем. Она не хотела жертвовать свободным временем ради ужина со свекрами.

Они дошли до середины пруда; к ветке дерева, склонившегося над водой, была привязана веревка. Элизабет представила пьяных студенток в обрезанных шортах, с криками катающихся на этой импровизированной тарзанке. Делающих неверный выбор, который в конечном итоге не имеет значения. У них еще все впереди.

– Эти сверчки отвратительны, – сказала она. – Это они же, сверчки? Такие здоровые. Ненавижу, когда они на меня садятся, а ты?