Она проснулась в тишине. В этот час не спят только матери и страдающие от бессонницы. Ей не обязательно было смотреть на часы, чтобы знать – через несколько секунд ребенок заплачет; и она возьмет его из кроватки, еще не вполне открыв глаза спросонья; и изнеможение уступит место смирению, преданности, стоит ей только почувствовать теплую тяжесть его тельца.

При виде спящего мужа ее внезапно обожгла вспышка ярости, но она быстро угасла, и Элизабет, на ходу снимая с малыша подгузник, спускалась по лестнице, спрашивая себя: что произойдет, если она уронит ребенка, если он умрет? Ответ был таким же привычным, как и вопрос: она просто выйдет в окно. На том и порешив, Элизабет поцеловала младенца в макушку.

Видеоаффирмация, которую она нашла в Интернете, затянула успокаивающим тоном: «Каждый раз, когда я кормлю ребенка, я выпиваю стакан воды. Так я напоминаю себе, что тоже заслуживаю заботу». Хотя чтобы налить в стакан воды, требовалось больше сил, чем у нее сейчас было, но, подумала она, достаточно знать, что она должна это сделать.

В гостиной глаза уже свыклись с темнотой. Она разглядела черные и сизые тени от стеклянной посуды и золотой кофейный столик, с которым вскоре предстояло расстаться, пару кресел, горшок с фиговым деревом под два метра высотой, чьи листья напоминали скрипку. Она расставила все предметы так же, как они стояли в их бруклинской квартире, но здесь все выглядело как-то иначе.

Элизабет нагнулась и достала из-под дивана уродливую подушку с дурацким названием. Мой сисечный друг. Кто-то, она уже не помнила кто, вручил ей подушку перед рождением ребенка, заверив, что это подарок богов. Это оказалось правдой, хотя она и чувствовала себя так, будто напялила спасательный жилет, всякий раз застегивая ее на талии.

Она села, уложив ребенка на колени. Задрала футболку, расстегнула лифчик. Малыш вцепился в нее и начал ритмично сосать, еще четыре месяца назад это невозможно было себе представить. Чтобы выписаться из больницы после родов, она обязана была посетить часовой семинар по грудному вскармливанию. Весь тот час Элизабет проваливалась в сон, открывая глаза всякий раз, когда билась головой об стену.

Одной рукой она держала телефон над головой ребенка, заходя в «Фейсбук». Прямиком на страницу «Бруклинские мамочки», как обычно. Элизабет прокрутила ленту до того момента, где остановилась перед тем, как легла спать. Оповещения об обновлениях на странице приходили ежеминутно. Здесь женщины составляли друг другу компанию. Она представила ряд темно-коричневых домов в старом районе, погруженных во тьму – за исключением светящихся экранов телефонов, связывающих их всех.

Был пост от женщины, просящей советов по поводу региональных полетов с тоддлером. Элизабет прочла все тринадцать комментариев с интересом несмотря на то, что у нее не было ни тоддлера, ни планов лететь куда-нибудь в обозримом будущем. Кто-то спрашивал о вакцине против гриппа. Кому-то срочно нужен был торт на день рождения в форме единорога. Мими Винчестер, недавно купившая таунхаус за три миллиона, продавала ношеную мальчиковую курточку, размер 2Т, за девять долларов.

Раньше Элизабет высмеивала таких женщин – женщин, окончивших престижные университеты и преуспевших на избранном поприще, но приходящих в ужас от мысли о стрижке ногтей новорожденному. Теперь же они стали ее спасением – единственными живыми людьми, которых заботили все те же вопросы, что и ее; людьми, у которых на все были ответы. Они изучали быстро развивающийся язык, на котором говорили с неделю или две, прежде чем он менялся снова. Что еще делать с этим новоприобретенным знанием, как не делиться им. Женщина, чей ребенок был старше ее малыша на шесть недель, становилась пророком.

Через десять минут Элизабет поменяла стороны.

Появился новый пост.

Немного не в тему, но… в прошлом месяце мой муж, как обычно, не поехал со мной в гости к моим родителям в Миннеаполис. Там я случайно встретила своего бывшего со времен колледжа, он недавно развелся. Теперь мы переписываемся в любой час дня и ночи. Является ли это эмоциональной изменой? Должна ли я прекратить это общение? Потому что, блин, это ВЕСЕЛО, и я думаю, что заслужила немного поразвлечься.

На ее аватарке улыбающуюся загорелую блондинку обнимал высокий парень. Они стояли на белоснежном песчаном пляже, вдалеке виднелись пальмы. Возможно, их медовый месяц. Половина женщин в соцсетях по-прежнему использовала свадебные фотографии, включая, заметила Элизабет, и тех, кто больше других жаловался на своих бесполезных мужей.

Секреты, которые они поверяли друг другу, обескураживали. Группа была помечена как закрытая, но это всего лишь значило, что нужно отправить запрос на вступление. В группе состояло 4237 участников и, по крайней мере теоретически, большинство из них жили в пределах двадцати кварталов друг от друга. И все-таки это казалось безопасным местом. Вызывающим доверие и гарантирующим анонимность.

Одни и те же пятнадцать женщин комментировали каждый пост, каждая со своим предсказуемым мнением по тому или иному вопросу.

Когда кто-то спрашивал, заводить ли третьего ребенка, уверенная в своей правоте эко-активистка говорила, что она вот не завела, беспокоясь о глобальном потеплении и углеродном следе своей семьи. Стоило кому-то опубликовать рецепт курицы на скорую руку, и защитница природы в комментариях строчила манифест на тему того, почему растит своих детей веганами.

Мими Винчестер успела пожаловаться на свою квартиру (она бы убила за студию!), свою домработницу (она не помыла окна) и даже каким-то образом на свой дом в Хэмптоне (пробки!).

Сплетницы обожали сообщать о нянях, которые кормили ребенка вредной едой или болтали по телефону столько, что это казалось уже чересчур. Были и те, кто вставал на защиту нянь вне зависимости от их поведения.

Лучшая подруга Элизабет, Номи, говорила, что больше всего ее раздражали друзья, которые не делились своими проблемами при личном общении, зато постили их в группе бруклинских мамочек. Прошлой весной Таня, их подруга по колледжу, тоже живущая по соседству, провела целый вечер, болтая ни о чем, только чтобы два дня спустя опубликовать в группе пост о том, что она ищет адвоката по бракоразводным делам.

– Я не собираюсь говорить, что знаю об этом, пока она не скажет мне напрямую, – заявила Номи.

– Мне кажется, она считает, что ты увидишь ее пост на «Фейсбуке» и сама ее спросишь, – отозвалась Элизабет.

– Ну а я не стану.

Элизабет, как и большинство людей, оставалась молчаливым наблюдателем: редко комментировала, никогда не публиковала посты сама, несмотря на все то время, которое проводила на странице.

Не прошло и пяти минут, как двенадцать женщин посчитали, что переписка улыбающейся блондинки со своим бывшим парнем была ничем иным, как безобидным флиртом. Еще десять заявили, что ее надо немедленно прекратить.

Публикации такого рода появлялись примерно раз в месяц, выделяясь на фоне многочисленных вопросов о приучении к горшку и игровых группах. Кто-то признавался в алкоголизме мужа, неверности или навязчивом желании сбежать, и все остальные немедленно включались в обсуждение, взбудораженные причастностью к чьей-то тайне.

О таких постах Элизабет рассказывала Эндрю наутро, хотя и знала, что ему все равно. Часть удовольствия от группы заключалась в возможности обсудить ее с кем-то в реальной жизни. Она скучала по средам в Бруклине, когда Номи работала из дома и встречалась с ней, чтобы пообедать вместе в блинчиковой на Корт-стрит. И постоянно прокручивала в голове их последнюю встречу. Как они сидели и говорили, обе не желая заканчивать беседу, пока парень за прилавком не сказал, что кафе закрывается. Тогда подруги продолжили разговор на улице, в августовской липкой жаре, совсем как в тот день на парковке после выпускного в колледже.