Моя мачеха Евпраксия родила отцу красавчика Раду, которым умилялись все вплоть до турецких пашей и который ныне восседает на моем троне. Были у отца и другие сыновья, рожденные вне брака, но лишь мы трое – его официальные наследники.
С зимы 1437 года отец начал править Валахией. Наша семья переехала в княжескую резиденцию в Тырговиште. Та роскошь, в которую я, пятилетний мальчик, окунулся, потрясла меня. Жизнь в Сигишоаре, которую я так любил, показалась в сравнении со столичной тихой, скромной, провинциальной. Я перестал быть предоставленным самому cе6е. Учителя, воспитатели, военные, люди с блестящим европейским образованием и манерами, ежедневно выбивали из меня наивную детскость и лепили дворянина.
Утро начиналось с уроков плавания, фехтования, стрельбы из лука, верховой езды, что я любил особенно. Затем шло обучение точным наукам, гуманитарным (классической литературе, истории, праву) и свободным искусствам: грамматике, риторике, диалектике, арифметике, геометрии, астрономии и музыке. Каждый день по три часа я штудировал иностранные языки. В итоге я овладел для официальных переписок венгерским, немецким, кириллицей и латынью, немного итальянским и французским. Военные преподаватели открыли мне глаза на историю политики и военного искусства, теологи вдалбливали мне теории православного богословия. К нему я относился тогда наименее серьезно, потому как считал лишь плодом человеческой фантазии, хотя саму Библию читал с интересом, с чем-то не соглашался, но, конечно, был еще максималистом, чтобы постичь, осознать, доползти до вершин библейской мудрости. Но что тогда, что сейчас, уже в зрелом уме, полагаю, что вера – субстанция сугубо личная, плод индивидуального опыта, и когда в нее вмешивается кто-то с насильственным внушением мне или любому другому человеку кем-то установленных догм, она теряет свои зыбкие духовные свойства и умирает.
Я не принадлежу к числу безбожников, но и в общественного, канонизированного бога тоже не верю. У меня свой способ общения с Всевышним, коего я нарекаю для себя Высшим Разумом. Это сродни любви. Ты тянешься к определенной женщине, потому что только она похожа на твою тайну. Если ты познал ее полностью и больше не черпаешь из нее ничего нового, любовь уходит. Любовь – это глубоководная река, мутная, неукротимая, непредсказуемая. Это потустороннее чувство, хотя посещает оно живого человека в этом мире, среди солнечного и лунного света. Оно сражается с разумом, как море бьется со скалами. Волна целует берег или обрушивается на него. Любовь поступает в согласии с разумом или гневит его. Он пытается возвыситься над нею, подчинить ее своей холодной воле. И здесь часто возникает война меж ними. Любовь не может и не должна позволять разуму раскладывать объект вожделения на клетки. Любить – значит растворяться в любимом и принимать его целиком. Тоже и в отношении к Всевышнему. Бог, которому я верю, – далекий, непостижимый, чистый от людских нравоучений, схем, книг, богословских речей. НИЧЕГО между НИМ и мною. Одно мое влечение к нему и его не столь частое желание откликнуться на него.
Я никогда не говорил о своем отношении к вере румынским или русским православным церковникам, венгерским или польским католикам, турецким мусульманам, хотя беседовал и с теми, и с другими. Враждуют между собой служители храмов, костелов, мечетей и принуждают враждовать армии слепо верующих их учениям. И как не враждовать, когда в Библии Христос, Сын Божий и Учитель всех христиан глаголет: «Кто не со Мною, тот против Меня» (от Матфея) или «И во всех народах прежде всего должно быть проповедано Евангелие» (от Марка). Говорил ли это сам Христос, или приписано оно имени его великому – не мне судить. Но почему, возликует мусульманин, я должен покориться христианству, которое хочет моего смирения? «Горе тебе, Хоразин, – укорял Христос города за то, что они не покаялись. – Горе тебе, Вифсаида!» (от Матфея). Что это, как не насаждение своей веры? И то же, я уверен, в каждой религии, которая подгребает под свои крылья тысячи тысяч. Религиям нужны массы, а человеческой душе нужна лишь вера, собственная, выстраданная, сильная, в могущественный и святой Дух, в Бога, который вознаградит своим добром, любовью и защитой маленького человека за его маленькие добрые помыслы и деяния. Чтобы верить в добро и творить его, не нужно примыкать к тем или иным религиозным армиям, исполнять ежедневно чудные ритуалы, читать одинаковые для всех молитвы, страдать и возводить в культ свою ничтожность перед религиозными служителями как ставленниками божественными. Думаю, что все служители церквей, костелов или мечетей сейчас сплотились и накинулись бы на меня за сии мысли в едином порыве, как волки на зайца. Поэтому я стараюсь молчать касательно веры. У меня и так слишком много противников, чтобы наживать себе новые неприятельские армии темного, оболваненного теософскими постулатами люда.
***
ДНЕВНИК ДИНЫ
Вечер прошел в тех же золотых тонах тишины и покоя. Я поумнела на четыре французских слова и узнала смысл нацарапанной под столешницей фразы – «Понять, следовательно, простить». Любой поступок, любое действие, убийство, насилие, всё и вся. Мир оценивается с высоты человеческой морали, она, как и все в мире, относительна, создается в разные эпохи человеком определенной эпохи. И все, что нельзя простить или объяснить с позиций одного времени, можно простить и объяснить с позиций другого времени. Изуверы одной эпохи становятся героями другой, и наоборот. Человек – мера всех вещей. И здесь недалеко до торжества субъективного идеализма. А что лучше – субъективный, объективный или же диалектический материализм – не докажет ни один человеческий мозг, потому как человек, создатель умных книжек и будоражащих идей, – это всего-навсего просто субъект, то есть совершенная относительность, которой не доступна абсолютность истины.
Попахивает софистикой. Идея нацарапанного кем-то когда-то высказывания хороша, но уж слишком сложно, руководствуясь ею, жить среди людей, которых Всевышний наделил как разумом, так и звериными инстинктами. То, что не понято и не прощено однажды, может быть пересмотрено, переосмыслено, переоценено в будущем. Что легче: понять или простить? Можно простить, не понимая. Можно понять, не прощая. Но, видимо, мудрость в том, что искреннее понимание должно сопровождаться искренним прощением.
В дверь моей комнаты настойчиво постучали, и она распахнулась.
На пороге стояла сама ОНА.
– Владеете ли вы игрой на музыкальном инструменте?
– Да, мадам.
Слово «бабушка» не полезло из моих уст. Она же на мое обращение даже не отреагировала. Тягучая пауза висела, как острый топор, между нами. Казалось, ее не удовлетворил мой односложный ответ. Я продолжила.
– Да, я закончила музыкальную школу по классу скрипки и немного умею музицировать на фортепиано.
– Для девушки вашего возраста и таких внешних данных, я думаю это нелишне. Надеюсь, такие имена как Антал Чермак, Янош Лавотт, Янош Бихари вам о чем-нибудь говорят?
– Это выдающиеся венгерские виртуозы-скрипачи прошлого века или конца восемнадцатого, точно не припомню.
– Стыдно. Впрочем, мало знать о музыке и музыкантах. Нужно уметь жить ею, чувствовать ее и отдаваться ее безмерному телу яростно, без оглядки, до сладчайшего слияния с нею и взлета.
Все тело старухи напряглось, как в судороге, несколько раз дернулось и снова обмякло.
– Следуйте за мной.
Она резко развернулась, замерла и добавила.
– Когда я ПРОШУ ВАС ОБ ЭТОМ.
Мы вышли в злополучный коридор, но, не доходя до места моих пыток, свернули налево, в неглубокую нишу, незамеченную мною ранее. Старуха звякнула ключом, и мы оказались в сумраке большой полукруглой, благодаря эркеру, комнате. Отсутствие мебели, паркетный пол без коврового настила, тяжелая золотая портьера на всю стену, огромный зеркальный овал в раме удивительного орнамента и красно-коричневый птеродактиль – кабинетный рояль с ногами-атлантами, как у стола в моей комнате, – делали эту комнату похожей на балетный класс.
