Наконец, я прикоснулся к теплой, шершавой бумаге и гладкому, прохладному перу. Руки дрожат, не слушаются. Не узнаю свой почерк. Ко всему нужно привыкать, к сожалению, все забывается. Отныне бумага и перо будут для меня моими собеседниками. Но человеку все же необходим человек, чтобы остаться человеком.
Они хотят сделать из меня зверя, раздавить своим безразличием, опустошить духовно абсолютной изоляцией от людей. Хватит ли у меня сил выдержать? Физические муки переносятся легче. Физическую боль можно приглушить. Душевную – нет.
Я помню свое имя. Наверное, есть еще в живых тот, кто тоже помнит его. Это удерживает меня на шаткой вершине надежды, что все изменится, что это – не конец.
Люди правят людьми. Они же лишают друг друга свободы, власти и жизни, наконец. Правят ли они всегда по воле Бога? Думаю, нет. Ведь Бог по идее должен быть против насилия и убийства. Кто же правит ими тогда? Они сами.
Когда вершишь чужими судьбами ты сам, кажется, что дела твои во имя государства столь велики и благи, что и творишь ты их по негласному указу Бога. Даже смерть врагов сеешь без боязни быть проклятым ради хорошего урожая.
Когда же свергают тебя и предают насилию ради своих целей и своего «хорошего урожая», то тут же приписываешь их деяниям дьявольскую силу, хотя противоположная сторона искренне считает себя праведной и поступающей с повеления божьего.
Кто же прав? Победитель? Всегда только он? Победитель сильнее и мудрее, но значит ли это, что он в силу этого избираем Богом и творит согласно указу Божьему?
Матьяш Корвин сейчас победил меня. Заточил в эту клетку. Победил скорее хитростью, чем силой. Он умен, более образован, хотя моя внутренняя зависть к его учености всегда подхлестывала меня к само-образованию. Он молодой, способный, хваткий. Истинно королевских кровей. В то время как я прогрызал зубами и рыл ногтями тоннель сквозь земные толщи к свету, он легко ступал по мосту, залитому солнцем и звездами. Я ценю его ум, уважаю его мужество, но сейчас он мой враг. Он хочет власти над моей землей, а я не хочу его быть его рабом.
Сейчас конец 1462 года. Моя Валахия во второй раз осталась без меня. Я в Буде. Это, якобы, не тюрьма, а вынужденное поселение. Чисто, уютно как дома, но это не дом. Судя по разговорам дорожной охраны (по пути из Кёнигштейна) меня доставили в резиденцию Матьяша. Обвинение так и не предъявлено, хотя времени утекло много. Я не слышал и не видел ни единого человека несколько недель. Все необходимое передают в окошко в двери и молчат. Кормят и мол-чат.
Мне не привыкать к домашнему аресту. Турецкое детство приучило меня к терпению. Буду ждать, молчать и повелевать пером и бумагой.
Не так давно мне исполнился тридцать один год. Мало и вместе с тем много. Мало в отношении света, который я видел, и много в отношении тьмы, в которой я пробирался к свету.
Отец учил быть сильным. Прежде всего, духом. Теперь я знаю, что удел сильных – быть битым больше других. И судьба била моего деда Мирчу, била отца моего Великого Влада Дракýла, брата моего старшего Мирчу. Мне досталось от нее не меньше камней. Но я пока жив и дышу, пусть даже в этом каменном мешке, вопреки справедливости Высшего Разума. Если я был праведен в своих поступках, то Он вызволит меня, пусть не сейчас, позже, и когда оно произойдет, я уничтожу и брошу шакалам всю боярскую знать, предавшую меня.
Бумага здесь – это мой священник, которому я исповедуюсь, а перо – мой глас. Я должен оставаться сильным, иначе они потешатся, должен терпеть эти стены, иначе они раздавят меня.
Валашский господарь в плену у венгерского. Я должен ненавидеть венгров, но не могу, потому как во мне перемешаны две эти крови: валашская по линии деда, князя Мирчи, и венгерская – по линии его жены, моей бабушки. Я достаточно хорошо ее помню, хотя прожил с нею только восемь лет своей жизни. Княжна Мара, она происходила из могущественного и знатного рода Венгрии Томаш, который владел землями в северо-восточной Трансильвании и на побережье Балатонского моря. Во мне кровь двух народов, валашского и венгерского, которые в прошлом и настоящем сосуществуют в странных отношениях любви и ненависти, что порождено враждой их вероисповеданий: православного и католического.
Старый Мирча, мой дед, в конце прошлого столетия, в 1395 году, осознал необходимость добрых отношений с более сильным соседом и сумел подписать бумагу о мире с венгерским королем Сигизмундом из династии Люксембургов. Тот любил лесть, млел от почестей и собственных бесчисленных титулов, а на деле был слабовольным человеком, а потому удобным для дворянской знати Венгрии. Они решали, а он высказывал вслух их решения. В 1411 году его тщеславие подтянуло к себе и титул императора Святой Румынии, а за год до смерти – трон короля Богемии. Сигизмунд так и почил в убеждении своей могущественной власти над Венгрией и в окружении милостей тех, кто на самом деле правил Венгрией.
Дедовский трон зависел от расположения капризного духа Сигизмунда, и, чтобы под-твердить свою преданность ему, дед в заложники отдал ему на воспитание моего отца, то есть своего сына, еще в юном возрасте. Мой отец, Влад Дракýл, рос и мужал не в родной семье, а в Германии и Буде – резиденциях Сигизмунда, в сиропе королевских причуд, коими славился тот, а это претило его юношескому честолюбию.
В двадцатых годах этого века трон Мирчи возжелали несколько наследников. У моего отца было три брата: Михаил I, который умер в 1420 году, Раду II, его называли за глаза «убогий», и Александр I. Живые наследники рвались к власти. На нее заглядывался и кузен моего отца Дан II. Он был по вкусу венгерскому двору как более лояльный и зависимый по характеру, чем сыновья Старого Мирчи. Моего отца в венгерском заточении терзала мысль, что валашский трон будет поделен без его участия. В 1423 году он пытался бежать домой через Польшу, но королевская охрана вернула его. Трон достался Дану.
Мой век мучают войны. Европейские страны, Германия, Австрия, Польша, Италия, та же Венгрия лишь кажутся сильными и независимыми. Все они испытывают страх и дрожат от одной мысли стать турецкими вассалами. Турки, жестокие, темные и вместе с тем могущественные, хитрые держат до сих пор в страхе европейский мир. У меня сложное отношение к этому народу. Турки заменили мне родителей в детстве, любили и ненавидели меня в молодости, пытались убить и в то же время дважды возносили на трон в расцвете моих сил. Они мои враги и, вместе с тем, те, на кого иногда я мог положиться до конца.
***
ДНЕВНИК ДИНЫ
Ключ плавно вошел в замочную ямку, и при повороте его опять послышался тот нежный, мелодичный звук, который иногда наполнял квартиру. Моя комната буквально всосала меня в себя, успокоила и настроила на добрый лад. Я приоткрыла портьеру и удивилась, что лишь половина ее закрывает окно, тогда как другая – узкую, невысокую дверь. Несколько движений, и я оказалась в уютной бежевых тонов туалетной комнате с древним, под потолком, бачком и мощной цепью для смыва. Рядом располагалась металлическая раковина для умывания. Под нею на резной табуретке лежал кипятильник, накрытый кремовой вышитой крестиком салфеткой. Телевизора или приемника я не обнаружила ни в одном углу отведенной мне территории. Средствам массовой информации бабкина пустынь была не подвластна.
Снова нежные звуки тихо-тихо поплыли в дверные щели моей комнаты. Это волшебство продолжалось несколько минут. Затем верхняя клавиша рояля подхватила мелодию и повела ее по струнам старинного, судя по звуку, инструмента, как бы пробуждая их от многолетнего сна войлочными молоточками. Казалось, что играет сам рояль без помощи человеческих рук – настолько волшебно звучала та мелодия. Своеобразный ритм и мотив, скольжение музыки в основном по черным клавишам, так называемая пентатоника, – все это напоминало венгерский стиль вербункош. В курсе истории музыки, который я изучала три года в музыкальной школе, вербункош казался мне самым неподражаемым музыкальным стилем, он проник во все области музыкального искусства и стал единым языком конца 18-го и начала 19-го столетий. В вербункош были влюблены Бетховен, Берлиоз, Гайдн, Шуберт, Брамс и, по всей видимости, музыкант за стеной.
