Музыка смолкла, любопытство раздирало меня, но я уже не решалась выйти из комнаты. Синяки-браслеты были лучшим предостережением. Я вспомнила о своих документах и фотографиях, которые сверлила студенистыми глазами бабка день назад, сидя за овальным столом. Документы лежали на краю стола аккуратной стопочкой, а фотографии испарились. Внизу под столом их тоже не оказалось, но сам стол меня поразил так, что мне не захотелось из-под него выбираться. Двадцать две резных, в виде атлантов, держащих вместо неба столешницу, двадцать две ножки сгрудились в кучу! Только шесть из них стояли на полу, остальные слегка не касались его поверхности, ожидая своей работы при раскладывании стола.
Я заглянула под столешницу в надежде найти дату или подпись мастера этого экспоната. Комнатный полумрак мешал моим поискам. Тогда я стала исследовать ощупью обратную поверхность столешницы и почувствовала зазубрины, легкое процарапывание дерева. Сердце искателя билось так, что должна была услышать моя надсмотрщица. Новый карманный фонарик, который я решилась купить после жуткого ночного побоища, помог прочесть: «Tout comprendre, c`est tout pardonner». Латынь? Хотя, быть может, это и не латынь. На английский не похоже. Может, французский? Придется порыться в словарях, которых у меня сейчас нет, а у «графини» наверняка имеются, у такой есть всё, вплоть до обезьяньей печени.
Я открыла дверь и прислушалась, получать сразу по голове мне не хотелось. Фонарик осветил мой путь, который вновь вел к заповедной зоне. Пять шагов, десять. На пятнадцатом острые клешни впились мне в щиколотку, но уже не человеческие, а настоящие, из холодного металла. Я боялась закричать, хотя слезы заливали лицо, как ливень. Руки тряслись, но я сумела направить луч на ноги и, о, боже, осветила серебристый подол атласной мантии своей «королевы». Давление железных зубьев на ногу ослабло, и мощный удар, теперь уже в грудь, отшвырнул меня назад, к двери моей комнаты. Я доползла, как раненый из военных фильмов до своего спасительного островка, и замерла на полу.
У этой бабы звериный слух, стальное тело и никаких признаков души. И во мне ее кровь! Неужели я буду такой же старой и железобетонной? Или ее не долюбили, или совсем не любили. Из голени сочилась кровь, быть может, частично и ее кровь. Старуха выпускает ее из меня, чтобы сделать своим призрачным подобием. Плевать на словарь, его я могу взять и в библиотеке, больше мне эта Минерва не нужна.
Интересно, чем она питается, не амброзией же, конечно? Но пищевые запахи вообще не летают в этом доме. Может, ест сухари с кипятком или сушеные бананы, хотя, судя по ее широкой тазобедренной части, в такое не поверишь. Тьфу! Я молодая девчонка, столичная жизнь бьет ключом, а я перевариваю в своем мозгу это старое корыто. Надо забыть об общих генах и видеть в ней исключительно домохозяйку, а не душехозяйку. Я затянула рану носовым платком и провалилась в сон.
Голос звучал так жалобно, так щемяще и вместе с тем так красиво и сказочно, как это умеют делать только сирены. Он звал к себе, тянул, тащил, вызволил мое тело из-под одеяла, повел к двери, откуда доносился более ясно. Прямо как вампирные завывания, сладостные и липучие. Я вспомнила всю эту книжную и киношную требуху и фыркнула. Дрянь, дешевка.
«М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а…». И низкий бас: «Да-да-да». А дальше – брань. И так, и этак, и еще вот так. Боже мой! Я даже уши заткнула. Тихо. И из далекого далека посыпались, покатились вздохи, те самые вздохи, что не давали мне покоя в прошлую ночь. Быстрее-быстрее, чаще-чаще, жарче-жарче. Дикий вопль на сильнейшей, высокой ноте и непередаваемые, вычурные сочетания матерщины, кубарем скатившиеся в хрип и редкое, тяжелое бульканье.
Утром лил дождь. Возле моей двери со стороны коридора лежал черный старомодный зонт с крючкообразной ручкой и жёлтый дождевик из болоньи. Желтый цвет явно царил в этом доме, чем, видимо, и объясняется его сумасшествие. Ван Гоговских полотен я, правда, здесь не наблюдала, но общность во взгляде на мир у хозяйки и великого мэтра, как мне кажется, прослеживается. Забота этой дамы меня тронула. Кнут я понюхала, дали вкусить и пряника. Я гаркнула на весь коридор «Спасибо, бабулечка!» и смылась на свободу.
***
ДНЕВНИК ВЛАДА
Если я не буду писать, сойду с ума. В голове кишат мысли, которые рвутся наружу. Руки, пальцы стали нежными, бледными от безделья. Кровь словно остановилась во мне. Прошлое освещает мой мозг неожиданными вспышками. Болезненных воспоминаний больше, чем радужных. Меня лишали многого – отбирали трон, власть, страну, жизнь, я прятался, бежал, но я всегда двигался, как зверь на воле. А эта клетка сушит меня, сосет соки и кровь, окончательно лишая меня чувствительности к жизни.
Здесь мне стала сниться мачеха. Раньше этого не случалось. Зеленоглазая, темноволосая Евпраксия, она была дочерью молдавского господаря Александра. Отец не выбирал ее. Женитьба отца тщательно продумывалась дедом Мирчей. Она была нужна моему отцу, чтобы продвинуться к валашскому трону. Ему подбирали выгодную невесту, в то время как мы со старшим братом Мирчей уже существовали на этом свете. Высокие люди не лишены ошибок и грехов: мы были плодом случайной связи отца, что скрывалось от нас долго. Поэтому я не знаю ни имени, ни лица своей родной матери. Мы были совсем детьми, когда наш отец женился на молдаванке Евпраксии, и мы легко приняли ее за родную мать. Не знаю, были ли мы с братом плодами настоящей первой отцовской любви, – отец всегда отмалчивался в отношении своего прошлого. Он был скуп на чувства. Но он любил нас – его глаза выдавали эту человеческую слабость. Никаких ласк, только редкие колючие поцелуи при встречах и прощаниях.
Турки давили Европу данью, трон моей родины был под Даном, но предусмотрительные венгры все же не были до конца уверены в своем избраннике. Им был важен резерв из нескольких претендентов на случай быстрой замены. Влад Дракýл оказался одним из них. В то время он прозябал в Трансильвании под строгим наблюдением Сигизмунда. Дабы не мучить моего отца в уже сознательном возрасте праздным бездельем, венгерский ко-роль вручил ему командование передовой охраной на границе Валахии с Трансильванией. Отца перевели в Сигишоару, где он получал жалование и к его великой чести был удостоен права чеканить монеты с сим-волом Ордена Дракона, что означало принятие Влада в священный рыцарский Орден. Последнее обязывало ко многому, оно определяло всю последующую жизнь моего отца. Орден Дракона был духовным союзом важных персон Венгрии, со своим кодексом чести, моральных норм и религиозных канонов. Сигизмунд возвел отца в «драконисты» и доверил ему трансильванскую границу.
Слабовольные политики всегда окружали наш род, но боялись его. Их пленила духовная сила Дракýлов, но они не давали нам прыгнуть выше ими же поставленной планки. Десятки слепней на шкуре льва: чем он свободнее и легче бежит, тем глубже впивают в него они свои щупальца и хобот-ки, чтобы лучше держаться и не упасть. Они пили кровь из меня и моих предков, делают это и по сей день. Никогда не признают своих преступлений и кровавыми руками сейчас затыкают мне рот, пытаясь заставить молчать и бездействовать. Кровь, моя энергичная кровь, почти теряет свои жизненные силы. Ей нужны свежие источники, пока она совсем не свернулась и не стухла.
В феврале 1431 года Влад Дракýл вернулся из Буды счастливым. Сигизмунд признал его князем Валахии, но это оставалось на бумаге. В Сигишоаре отца ждала невеселая весть – только что на валашский трон самовольно взошел его брат Александр, соперник и завистник. Венгерский король Сигизмунд был силен и влиятелен, но не настолько, чтобы руководить и Валахией. Вот тогда-то отец, имея уже двоих детей, меня и Мирчу, решил жениться на дочери молдавского князя, чтобы заручиться поддержкой Молдовы на пути к валашскому трону. Братья Евпраксии Илиас, Стефан, Богдан II, будущие князья, влиятельные политики, верные друзья и помощники Влада Дракýла, стали его законными братьями. Теперь уже Венгрия и Молдова поддерживали отца. Этого оказалось достаточно, чтобы захватить заветный валашский трон в декабре 1436 года. Брат Александр, кровный Владу по отцу, был выставлен из дворца.
