Он тяжело поднялся, огляделся по сторонам, подобрал с земли коряжку, сунул маячок в щель, пропихнул его поглубже ножичком и пустил плыть по течению. Мы проводили взглядом этот кораблик, уносящий предательский предмет подальше от нас, потом собрали вещи, присыпали песком следы крови и отправились дальше вдоль берега. Костика шатало, пару раз он оступался и скатывался в воду, и вскоре стал похож на грязнущего бездомного пса. Я отобрала у него рюкзак, в который поместились его и моя куртки, пистолет, ножик и остатки водки. Потом мне пришлось и самой влезть ему под мышку, чтобы он мог опереться, и он навалился чуть не всем весом, но продолжал перебирать ногами.

Пот катился с меня градом, слепни кружились над нами, гудя, как вражеские истребители, заходящие на вираж. Идти было и так тяжело, а уж в обнимку с пьяным мокрым мужиком, у которого на каждом шагу ноги то подгибались, то заплетались, тем более. И я вскоре сдалась.

Выбрав удобное место под крутым бережком, я свалила с себя тяжкий пьяный груз, осевший на землю с невнятным мычанием. Наклонилась к нему поближе, чтобы попытаться разобрать, что он там пытается мне сказать, но услышала только могучий храп. Помахав перед своим лицом ладонью, чтобы разогнать мощный выхлоп паров спирта, я оставила его в покое, уселась рядышком на песочек и стала прикидывать наши шансы.

Шансы были, прямо скажем, не ахти. Вода есть, вот она, плещется возле моих ног. А вот с едой у нас туговато.

Я покосилась на рюкзак с драгоценным грузом — туалетной бумагой и прочими «мыльно-рыльными» принадлежностями, скрашивающими мне пребывание в этих совершенно лишенных благ цивилизации местах, воплощающих сплошную антисанитарию. Хорошо, что Костя его прихватил.

Нож, пистолет, бутылка водки…ну, четверть бутылки. Зажигалка…

Неплохо, решила я для себя, отодвигая на задний план соображения о том, что если уж он все это время опасался разжигать огонь, то и пистолетом для охоты вряд ли воспользуется.

А вот пусть у него голова болит, когда он проснется, — беспечно решила я и легла на землю рядом со спящим товарищем по лесным скитаниям, закинув руки за голову.

Мы проваландались на берегу до тех пор, пока Константин не начал трезветь и не зашевелился у меня под боком. Долго лежать без дела на одном месте я не могла. Поэтому пока он дрых, я успела искупаться в речке. Одежку свою решила пока не стирать, несмотря на впитавшийся в каждую складочку моего джемпера запах пота и дыма.

Лето вдруг расщедрилось на жаркий и знойный август, но ночи уже были почти по-осеннему холодны. Под утро выпадала ледяная роса, и противный озноб пробирался под одежду так, что тело постепенно превращалось в кусок льда. Поэтому, понимая, что как только солнце склонится к горизонту, я неизбежно замерзну в мокрой одежде, которая, конечно же, не успеет высохнуть, я решила, что от грязной одежды еще никто не умер, а чистота никого не спасла ночного от холода.

Поэтому я бесцельно бродила по отмели по щиколотку в воде, распугивая мелких рыбок, выставив на солнышко вымокшие во время нашего бегства из лагеря ботинки и с превеликим трудом засучив до колен предельно узкие джинсы, когда тело на берегу наконец начало шевелиться. Костя с трудом сел, опираясь руками о землю, помотал головой и снова чуть не рухнул обратно.

Я остановилась, глядя на него с воды, и мои босые ступни приятно начали погружаться в зыбкое песчаное дно, а в щиколотки тыкались тут же окружившие меня мальки.

Константин попытался подняться, но ему удалось это только с третьей попытки. Наконец он встал, шатаясь и держась рукой за корни, выпирающие из крутого обрывистого бережка.

Глядя на меня мутным взглядом и покачиваясь, как королевская кобра перед броском, он, по-видимому, пытался вспомнить, кто я такая. А может, даже — кто он сам такой. Я ему вполне искренне посочувствовала.

Наконец, ему удалось навести резкость, он несколько раз глубоко вдохнул, видимо, справляясь с дурнотой, и сделал несколько неуверенных шагов по направлению ко мне.

Я уперла руки в боки и скомандовала:

— Штаны снимай!

Он остановился и вперил в меня бесконечно удивленный взгляд.

— А ты горячая штучка! — пьяно шепелявя, выговорил он и взялся за ремень.

— Я-то горячая. А вода мокрая. Штаны до ночи не высохнут. Лучше сними, если собираешься лезть в воду.

Мою тираду если и услышали, то только прозрачные голубые стрекозы. Но и они никак на нее не отозвались.

Костик попер в воду, как измученный жаждой буйвол. Бухнулся на четвереньки, обдав меня веером брызг, погрузил в воду голову, несколько раз встряхнулся, вылакал, жадно глотая, с полведра воды прямо из речки, потом и вовсе плашмя рухнул в воду. Расслабился и бревнышком поплыл лицом вниз, подхваченный течением. Я взяла его за шкирку, приподняла над водой, потом пару раз макнула, встряхнула. Он расфыркался, цепляясь за меня, встал на ноги и тут же, обняв меня, повис всем своим немалым весом, что-то пьяно бормоча.

«Все, плакала моя сухая одежда», — подумала я, поддерживая это мокрое чудовище и обтекая вместе с ним.

Что ж, зато он смыл с себя всю грязищу, в которой успел изгваздаться, пока мы с ним удирали по кустам. А я теперь смело могу постирать одежду.

Я сняла с о своих плеч мокрые руки и выскользнула из-под Костика, который успел отравить своим перегаром весь воздух вокруг себя. Он рухнул обратно в воду, издав какое-то неинтеллигентное мычание и подняв еще большую тучу брызг.

Я выстирала с мылом и прополоскала свою одежду, когда мой спутник прекратил прикидываться крокодилом и бегемотом одновременно и выполз на берег уже почти трезвый, вменяемый и даже посвежевший. Я заставила его стащить с себя и выстирать свои мокрые тряпки. Он послушался только наполовину: забрал у меня бутылку с жидким мылом, облился, растерся, не снимая рубахи, и снова полез в воду, взбив вокруг себя мыльную пену, которая поплыла вниз по течению, отравляя теперь еще и воду.

Я сидела голышом на берегу, развесив одежки по кустам, с тоской представляя себе, как мы начнем мерзнуть уже через несколько часов, когда солнце сядет. Костю это, похоже, не волновало.

Он плюхнулся рядом со мной, вытирая рукавом мокрой рубахи мокрое лицо, благоухая мылом и источая непонятное мне веселье.

— Чему ты радуешься? — кисло спросила я, глядя на его ухмылочку.

Он осклабился еще больше, стянул, наконец, свою рубаху, отжал ее, расправил и ловко швырнул на куст так, что она повисла почти идеально для просушки. Я проводила ее взглядом и снова повернулась к нему:

— Ночью мы замерзнем…

— Не боись, не замерзнем, — бодро ответил он и стащил с себя мокрые джинсы.

Он всучил мне концы штанин и стал выкручивать, а затем попытался зашвырнуть на ветку и их. С ивы попадало все, что там висело.

Я вздохнула, поднялась с места и стала заново развешивать тряпки, стараясь разворачивать их к солнышку, чтобы они высохли как можно скорее. Константин, вольготно развалившись на песочке, хищно ловил каждое мое движение, прищурившись и жуя травинку.

Когда я опустилась рядом с ним на мокрый песок, он, не сводя с меня завороженного взгляда, притянул меня к себе, но я уперлась ладонью ему в грудь. Его влажная кожа была холодна, но уже через несколько мгновений под моей ладонью стало жарко. Вот кто у нас настоящая «горячая штучка»!

— А ты о чем-нибудь другом думать можешь? — грубовато спросила я, оборвав его порыв нежности или что он там пытался изобразить.

— О чем, например? — нисколько не смутился он и заломил бровь.

— Например, о том, где мы будем спать, что мы будем есть… Куда нам идти? — я попыталась высвободиться из его захвата, но он, с легкостью преодолев мое сопротивление, все-таки прижал меня к себе и зарылся лицом в мои растрепанные влажные волосы.

Я перестала трепыхаться, но не оставила попыток достучаться до его здравого смысла:

— Может, вернемся в лагерь? — придушенно спросила я ему в плечо.

Это сработало. Он перестал пощипывать губами мою шею, выпустил меня из своих цепких объятий, стал смотреть на речку, щурясь теперь от слепящих солнечных зайчиков.