Потом, когда мужчина замел и спрятал все следы ночевки, мы снова выбрались на насыпь и продолжили путь по бесконечным рельсам.

Денек выдался по-летнему погожий, солнышко растопило ночную прохладу и живо заставило нас снять свои куртки. Воздух над шпалами начал дрожать, слабый ветерок доносил из леса запах сухой сосновой хвои, который я вдыхала полной грудью, быстро забыв, как мерзла всю ночь. Не знаю, как Костик, а я чувствовала себя так, как будто по мне туда-сюда проехался гусеничный трактор. Мой спутник, впрочем, тоже поубавил прыти.

Я достала из своего рюкзака пакет кукурузных палочек и, поравнявшись с ним, приглашающе протянула ему. Он хмыкнул и с видимым удовольствием заграбастал горсть, захрустел, изредка поглядывая на меня и ухмыляясь.

— Все-таки, куда мы идем? — спросила я через какое-то время.

Он, как обычно, помолчал, прежде чем проронить хоть словцо, смерил меня своим подозрительным взглядом с прищуром кинозлодея.

— Есть одно место, — доверительно сообщил он, хрустя «кукыми палками», больше похожими на шарики, — о котором давно никто не помнит. И на картах оно уже не отмечено.

— Как ты его найдешь?

Он многозначительно хмыкнул и пожал плечами: мол, я-то уж найду, не сомневайся.

Вытягивая из него слова в час по чайной ложке, я все же узнала, что направляемся мы в заброшенную деревню, в которой уже несколько десятков лет никто не живет. Найти ее сможет только тот, кто там когда-то побывал и точно знает о ее существовании.

— А там что, остались брошенные дома?

— Когда-то были, — задумчиво ответил он, всматриваясь в точку, где стремились встретиться сверкающие на солнце рельсы.

Я тоже всмотрелась в горизонт и увидела, что лес начал расступаться, впереди показался железнодорожный мост.

Дойдя до речки, мы спустились к самому берегу, к небольшому песчаному пляжику, и не сговариваясь, не глядя друг на друга, разделись и бросились в воду. Было ее по пояс, и была она ледяная. В прозрачных струях колыхались длинные пряди травы, на просвеченном солнцем мелководье суетились маленькие рыбки.

Речка была не сильно широкая, я легко могла бы докинуть шишку до противоположного берега. Казалась она неторопливой, однако проплывающие мимо нас соринки и веточки подсказывали, что течение под этой поверхностной гладью довольно сильное

Мы вымылись с мылом — настоящая роскошь! — и погрелись на чистом песочке, подставляя солнцу то спину, то живот. Мужчина безо всякого стеснения разглядывал мои шрамы, я — его. Довольно большой ожог был у меня на спине. Костя обвел пальцем его края, чтобы я поняла, где он и каких размеров. Этот рубец уже давно меня не беспокоил, и меня не волновало, портит ли он мою внешность.

Потом я почувствовала прикосновение теплых губ и колючего подбородка к моей шее. С легким вздохом Костя потерся виском о мою спину, и по коже побежали мурашки, ничего общего не имеющие с ознобом. Я сама развернулась к нему лицом и приникла к его прохладному, еще влажному после купания в ледяной речке телу. Он перекатился вместе со мной на спину, и мы продолжали бесстыже целоваться даже тогда, когда прямо над нашими головами прогрохотал поезд.

Потом мы еще немного повалялись на берегу, глядя на спокойную воду реки. Я вспоминала, как совсем недавно мы с Костей сидели холодным вечером на набережной совсем другой реки, одетой в гранит. С глубокой непрозрачной водой, с прогулочными катерами… Здесь пройти по воде могла разве что надувная лодчонка. А тишина и спокойствие лесистых берегов, и эти прыгающие по водной глади солнечные зайчики усыпляли и умиротворяли. Если бы сейчас доктор Бринцевич попросил меня описать место, в которое я бы хотела вернуться, я, наверное, рассказала бы про этот пляж. А если бы доктор Левин снова спросил меня, понравилось ли мне на этот раз, я бы снова вогнала Костика в краску.

Пока он валялся на песочке, разморенный солнышком и расслабленный, время от времени поглядывая на меня из-под полуопущенных ресниц, я снова попросила его рассказать, что со мной произошло, и как я нанесла ему тот длинный порез на боку, но он опять отмахнулся.

— Почему ты не хочешь мне рассказывать? — продолжала допытываться я.

— Не хочу вспоминать.

— Или не хочешь, чтобы я узнала правду? Или вспомнила?

— Да, не хочу, — он колюче глянул на меня, но я выдержала его взгляд, не моргнув и глазом.

— Почему? Ты боишься или стыдишься?

Он вздохнул и отвернулся, положив голову на скрещенные руки.

Я провела пальцем по его спине, но он не пошевелился. Я тихонько стряхивала с его прохладной кожи песок, потом изобразила двумя пальцами шагающего человечка. Он молчал.

— Расскажи, — попросила я тихо. — Мне же больше не к кому обратиться, чтобы узнать, кто я такая. У меня вообще, кроме тебя, никого и знакомых-то нет… наверное.

Он наконец повернул ко мне голову.

— Ты устроила тот взрыв, — сказал он, глядя на меня широко открытыми глазами.

Я отдернула руку. Он это заметил и сжал зубы, заиграв желваками.

— Как? Зачем? — хрипло выговорила я. Во рту вдруг пересохло.

— Я тебя заставил. Активировал «ключ». — Голос его тоже звучал хрипло и приглушенно, как будто ему трудно было говорить. — Это я разрушил твою жизнь. Левин предупреждал, что ты будешь сопротивляться и можешь сорвать «программу». Я ему не поверил и настоял на твоем участии в проекте.

— Что еще за проекты? — я с деланым равнодушием отвернулась от мужчины и смотрела теперь на гладь реки, над которой кружились стремительные синие стрекозы.

— Мы готовили людей для спецопераций. В том числе смертников с их «шахидскими поясами». Не все люди хотят добровольно взрывать себя и других. — Он невесело усмехнулся. — Мы заставляли людей делать то, что они не хотят.

— А я?

— Ты должна была заминировать тот небоскреб. А потом взорвать. А я следил, чтобы ты выполняла свою программу. Мы обрабатывали тебя два года. Я выбрал тебя, потому что ты идеально подходила для наших целей: без семьи, с подходящими параметрами для работы в том здании, на одну из фирм.