Дон разливается зеленоватыми метастазами по очаровательным своей серостью пейзажам. Июнь уже вовсю властвует над миром. Ростовский железнодорожный вокзал встречает меня ласковыми кондиционерами. Вот я уже еду куда-то в старый район города, сидя на переднем сидении конвейерного Хендая, и добрый светловолосый парень рассказывает мне обо всех возможных опасностях, которые непременно будут подстерегать меня.
– Тебя там могут убить, ты понимаешь?
Я всегда терялся, когда мне задавали идиотские вопросы. Просто сказать «да» – значило признать, что вопрос уместен и не продемонстрировать здесь и сейчас своего интеллекта. Нет, блин, конечно, не понимаю. А чо, могут, да? Бля, ну пиздец! Все эти детские ответы глупые вопросы послушно выстроились в две шеренги на плацу моего сознания. Я осматривал их, прохаживаясь вдоль стройного ряда, и вдруг понял, что им давно пора на дембель.
– Да.
Я произнёс это так, что других идиотских вопросов не последовало. Наверное, прикоснулся к краешку мантии мудрости.
Потом провёл ночь в забавном хостеле и проснулся в четыре часа утра от долбящего соседским отбойным молотком мерзкого скрежета на улице. Какая-то сволочь решила с утра пораньше устроить ремонт дороги. А вот я уже перегружаюсь из Хендая в Патриот где-то на окраинах российского Донецка, и обнимаю на прощание своего нового светловолосого знакомого. Мы едем какими-то богом забытыми тропами, колеями, кладбищами, а потом и вовсе – полями. Остановившись у рва, видимо, служившего линией границы, делаю фотографию. Какой-то там километр российско-украинской границы. Прохiд заборонен, или что-то типа того. Я отправил Ей эту фотографию.
Вот с той стороны рва подъехал кадавр УАЗика. Перегружаюсь во второй раз. Помимо моих вещей, туго утрамбованных в рюкзак, нужно было ещё везти кое какой гуманитарный груз для российского добровольца Димы, который сейчас находился в какой-то Горловке, куда я тоже был должен попасть. Мы спускаемся с холма в огромную долину, конца и края которой я разглядеть не смог. Под нами стелется одноэтажное Изварино, а сзади остаётся Россия. Вот я уже сижу на какой-то базе, и болтаю о всяком с мужичками.
Я не понимал происходящего. Из-за меня одного, что ли, такие движения? Я уже сменил три автомобиля, а до пункта назначения пешком – что до Китая известным способом. Следовательно, будут ещё. Вот на территорию базы заехал чёрный праворульный японец. А сейчас я ловлю в открытое окно свежий ветер и живое украинское солнце. Мы заезжаем в какой-то там – гвардейск. Меня с неподдельной радостью встречают добродушный, интеллигентного вида бородач в очках и жилетке и суровый дядька в камуфляже. Мы садимся уже в другую, пятую по счёту, машину и выезжаем на трассу…
Мы переписывались очень долго. Но я не мог перепрыгнуть сумасшедшее расстояние между нами. Будь ты проклят, интернет.
Неделя пролетела незаметно. Монотонность жизни, перемежаемая редкими вспышками боевых тревог, впрочем – ложных, давала о себе знать. Пророческие слова Монаха о том, что ничего не произойдёт, обретали угрожающие очертания реальности.
Я ещё пару раз съездил с опергруппой на задержания, но эти выезды ничем не отличались от самого первого, и это вгоняло меня в меланхолию. Однажды вечером приволокли двоих настоящих злодеев, которые промышляли мародёрством: из города уезжали очень многие, ведь война неизменно бродила вдоль наших оборонительных рубежей, заигрывая с ополченцами.
Мародёры получили по первое число, но я отметил для себя высокий стандарт честности наших милиционеров: все личные вещи, не относящиеся к украденному, были описаны и сложены в прозрачный пакет. Помню, уже через полчаса после того, как привезли негодяев, в УВД вбежала женщина, видимо, жена одного из них. Она была в домашнем халате и платке, повязанном на голову. Её мольбы тем не менее никакого действия не возымели. Я не знал, что происходило дальше с такими вот мародёрами. Модный тогда оборот «по законам военного времени» вселял во всех этих подонков священный ужас. В Славянске, где шли самые настоящие боевые действия, за подобное ставили к стенке. Этих же мудаков, скорее всего, отправляли куда-то на передовую рыть окопы. Перспектива тоже, отнюдь, не радужная, но хоть живыми могли остаться. Я стоял и наблюдал за всем этим жалким спектаклем, думая о том, как лучше осветить завтрашнее мероприятие.
Проснувшись пораньше, направился в свой кабинет. Давеча Майор известил меня о том, что сегодня из города будет выезжать небольшая группа беженцев и требуется всё это представить в правильном свете. На столе передо мной лежал готовый к работе фотоаппарат. На стене висел добытый вчера где-то Славиком роскошный российский триколор, на котором был изображён Георгий Победоносец, и крупными буквами написано «ВИТЯЗИ ДОНБАССА».
За дверью послышались шаги, и через несколько секунд в комнату вошёл Большой. За ним робкой стайкой появились три девочки и две женщины.
– Так, смотри. Они сегодня уезжают в Крым. Через Россию, конечно. Мы договорились – они присоединяются к колонне из Славянска. Нужно всё красиво показать.
– Добрый день! – приветливо обратился я к женщинам.
– Здравствуйте, – поприветствовала меня в ответ высокая брюнетка в чёрной футболке и солнцезащитных очках. Наверное, она не хотела показывать окружающим своих заплаканных глаз.
– Ну, давайте сейчас быстренько видео снимем, пару фотографий, и поедем потихонечку.
Она молча кивнула. Я не был уверен, но судя по всему, это были две разные семьи – пожилая женщина в платье с двумя, видимо, внучками и молчаливая брюнетка с дочерью. Две девчонки постарше были похожи друг на друга, а третья – самая маленькая – нет.
Криво нарисовав на офисном листе хэштэг #SaveDonbass People, я вручил его малышке и приступил к съёмке.
– Девчат, надо как-то помрачнее, что ли. Давайте на фоне флага. Вот так лучше, да.
Девочки перестали хихикать и сделали серьёзные лица. У старшенькой это получилось особенно хорошо. Отсняв несколько кадров, я отложил камеру и принялся рисовать второй, уже более позитивный плакат.
– Так, теперь надо улыбочку. И вот, держите, – я протянул малышке листок, на котором красовались бледные, еле заметные, как потом выяснится, слова: «Мы едем в КРЫМ!», выведенные моим отвратительным почерком.
Улыбаться у девчонок получалось намного убедительнее. На самом деле, они тогда были счастливы, и я запечатлел их настоящие эмоции. Потом переключился в режим записи видео и обратился закадровым голосом к пожилой женщине. На мой вопрос «Что вы сейчас чувствуете?» она ответила:
– Боль… – Она сдерживала слёзы, это было видно. Улыбнувшись какой-то горькой, надломленной улыбкой, продолжила:
– Слёзы. И хочется, чтобы этот… кошмар побыстрее закончился.
Последние слова она произнесла быстро, как будто хотела на мгновение раньше оказаться вдали от проклятой войны, бесстыдно подсматривавшей за нами в окно. Я пообещал ей, что всё будет хорошо, и мы начали собираться в путь.
У выхода во внутреннем дворе нас ждала белая Газель. Увидев камеру, водитель тут же сказал:
– Не снимайте меня и номера, хорошо?
– Не вопрос, – чуть раздражённо отозвался я.
Мне было непонятно, почему многие боялись камеры. Они ведь не делали ничего предосудительного. Сложно. Подумаю-ка об этом позже.
Пожилая дама и две её внучки поехали с нами в микроавтобусе, а брюнетка с дочкой – вместе с Димой на Ланосе. Ехали достаточно долго. Через какое-то время Большой нас обогнал и включил мигалки.
Проехав наш блокпост под названием Веровский, мы вырулили на большое кольцо. Описав по нему полукруг, Дима припарковался у какого-то магазина, и Газель остановилась рядом.
Мы вышли на залитую солнечным светом обочину. Расставание, которое неумолимо подкрадывалось, постепенно преображало лица девочек. Больше не было ярких улыбок и звонкого смеха. Маленькая тихо всхлипывала, обнимая маму. Я сделал снимок. Что-то должно было, наверное, защемить в груди, но я ничего не почувствовал. Неужели совсем не осталось во мне вот этого человеческого тепла?
