Он лежал. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нём уже обозначен, не побоюсь этого слова, эгрегореальный, намоленный поколениями символ обожания. И сам акт дарения становится таинством, ритуалом. Но всего каких-то шестьсот лет назад люди ещё не владели искусством огранки алмазов. Следовательно, и ценить не умели тоже. И дарить, и всё остальное. А когда-то, ну совсем давно, в дремучих потёмках тысячелетий, алмазы были всего лишь камнями. Грязными. Холодными. Не нужными, в общем-то, никому.

Она шла быстро, будто боялась опоздать. Мягкая зимняя ночь искрилась праздничными огнями. Снежинки падали куда-то вбок, вместо привычного вниз, несмотря на то, что ветра не было. Каждый Её шаг географически приближал момент, которого Она ждала.

Тени водили вокруг Неё хороводы каждый раз, когда Она проходила мимо фонарных столбов. Капюшон чёрной зимней куртки прятал Её лицо от прохожих, потому что Она смотрела под ноги. Он лежал. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому. Он податливо скрипел под Её сапогами, на какие-то считанные минуты сохраняя на тропинке отпечатки подошв.

Свернув во двор, Она замедлила шаг и обернулась, быстро и грациозно вскинув голову. Так, что фары едущей где-то позади машины осветили до сих пор скрытое в тени лицо. Чуть прищуренными от яркого света глазами Она устало оценила расстояние до автомобиля сквозь спутавшиеся от быстрой ходьбы русые пряди. Бледные губы слегка двигались, как будто Она напряжённо о чём-то думала. Вздохнул ветер, ещё больше растрепав Её волосы. Она шмыгнула носом, и, неуклюже вынув из кармана левую руку в бежевой замшевой перчатке, отрепетированным движением поправила причёску, отступая на обочину. Машина не спеша проехала мимо, оставив на снегу ровные, великолепно прорисованные следы.

Почти. Вот уже виден нужный Ей дом. Подойдя к подъездной двери, Она резко остановилась. Все аккуратные проекты слов и предложений вдруг показались Ей никуда не годными. Словно прячась от мыслей, Она нервно начала рыться в своей небольшой сумочке, будто опасаясь, что выронила что-то по дороге.

И вот затянутая замшей кисть сжимает маленькую коробочку. Она старается заставить себя испытать фальшивое облегчение от того, что всё на месте и всё в порядке. Но Она должна была принести с собой нечто большее, чем таблетки от бессонницы, на которую Он так бесцветно жаловался несколько дней назад. Что-то, чему Он поверит и через что Он поверит Ей, и даже в Неё.

Дарить было нечего. И не потому, что у Неё ничего не было, а потому, что Ему ничего не было нужно. Она сделала неосознанный, протяжный шаг назад: будто отступив от большой картины на стене музея, желая полностью охватить её взглядом. Гордым движением головы сбросила капюшон и заворожённо стояла так, не двигаясь, позволяя снежинкам таять на Её волосах. Скованно, медленно, теряясь в причинах и следствиях, Она сняла правую перчатку, опустилась на колено и зачерпнула пригоршню чистого, никому не нужного снега.

Встала, сжимая в кулачке холодные хлопья, и уверенно шагнула в тёмную трахею подъезда, толкнув локтем дверь. За те обрезки секунд, пока Она шла вверх по лестнице, снег уплотнился и обрёл новую форму. Подобно бриллианту, рождающемуся из алмаза в руках искусного ювелира, он становился символом в Её руке, стекая по запястью, интенсивно вбирал в себя веру, доброту и чистые намерения. Белый. Холодный.

Дверь открылась сакральным движением Её ключа. В прихожей встретил сонный пушистый кот. Было темно, и свет, льющийся из подъезда, обтекал Её фигуру, выжигая на стене совершенную тень. Она поставила сумку на тумбочку, не без труда сняла сапоги левой рукой, сжимая в правой неотвратимо меняющий своё агрегатное состояние бриллиант. Белый. Не снимая куртки, уверенно затворила дверь и нерешительно вошла в комнату, не включая свет.

Он сидел в большом старом кресле. Холодный. Подняв на Неё безразличные глаза, прошевелил губами приветствие. Она села на стул напротив, и протянула Ему снег.

Он стекал на ковёр по Её и Его рукам. Прозрачный. Тёплый. Вернувший Ему надежду. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нём уже обозначен, не побоюсь этого слова, меркантильный, фальшивый, опробованный поколениями символ чванливого потребления. И принесение его в дар становится похоже скорее на акт купли-продажи, накладывает тяжёлые обязательства. Но всего каких-то десять часов назад Он не представлял себе Её тайного искусства творить символы. Следовательно, и ценить этот снег не умел тоже. И верить, и оживать, и всё остальное. А несколькими минутами ранее снег лежал возле подъезда. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому.

– …они отступали. Драпали, как последние трусы! Я никогда ничего подобного не испытывал. Знаешь, нас было меньше, но мы шли драться с этим бандеровским зверьём, и нам было совершенно плевать, что с нами будет. У них были травматы, биты, взрывпакеты. Я в Одесской Дружине давно уже… Но тогда, десятого, поменялось что-то во всех этих собраниях, перебранках, мелких столкновениях.

Намечался очередной митинг. Пока я добирался до места встречи, меня приняли. Налетели сзади, окружили, после короткого допроса мне в лицо прилетело, разбились очки. Я не выдержал: в ответ выгреб главный майдаун. Я понял, что пиздец, и побежал. Минут пять, по ощущениям, я по парку бегал и орал «Помогите! Бандерлоги!», но один из прохожих не отреагировал. Это было дико и странно, но это было именно так. Меня в итоге загнали в угол, уронили и начали топтать. Ребро сломали, всё бьющееся разбили, вывихнули руку. Не собирались до смерти забивать, конечно. Так, попинали малёха и ушли. Я всё равно двинулся дальше, к оперному, митинг ведь никто не отменял. Сегодня как раз Царёв приехал, и мы узнали, что правосеки заблокировали его в гостинице на Фонтане, где он остановился. Мы не были сторонниками Царёва, считали его оппортунистом, ведь он, хоть и поддерживал идеи Новороссии, собирался в так называемых президентских выборах участвовать. Нам было не важно, наш он или нет, на самом деле, просто в нашем городе бандерлоги не имеют права устраивать подобные акции! Набрали, блин, откуда-то из-под Винницы самое дно рагульское, заплатили им какие-то смешные копейки, за которые нормальные люди бы даже сморкаться не стали, и пустили в нашу, нашу Одессу! У нас же, естественно, всё было на добровольных началах.

А вокруг, представь, город шумел весенний! Люди ещё не понимали, что именно пустило здесь корни… Помню, женщина зашла в магазин. Она была не с нами, она была ни при чём. Но камень выбирает цель не по идеологическому признаку. Кровь брызнула, машина скорой помощи завыла… Менты в касках и брониках вклинивались между агрессивными группками людей. Беркут ли это был, не Беркут – уже не имело значения. На мою небольшую команду вышло, помню, человек пятьдесят этих майданутых. Старший подошёл к моему товарищу и нагло так, в духе типичного привозного быдла орать начал. Ругались, ругались, а потом он такой: «Руки вынь из карманов, когда с тобой говорит морской пехотинец!» И попытался рукоприкладствовать. Это он, конечно, зря: друг не вытерпел и зарядил дятлу прямо промеж глаз.

Остальные волной бросились на нас, а мы только того и ждали. Помню удары глухие, крики, проклятья, всё тогда слилось в… знаешь, в единый порыв городского воя. Непередаваемого воя. Вклинились менты, мы оттеснили бандерлогов, и те побежали, откидываясь камнями от движущейся на них толпы. Наши победили! Снова, как тогда, в Отечественную. Кто-то меня в бок толкнул и улыбнулся, дескать, как, чувствуется дух Великой Победы?

В толпе застрял трамвай. Я крикнул: «Мы шо, одесситы, или как? Поехали!» Народ набился в этот трамвай, и мы двинулись на Куликово поле, где уже начался концерт в честь великого дня великой страны. Люди махали нам, а мы – им. Я очень хорошо помню, как этот патриотический трамвайчик пробивался сквозь невозможно-зелёную весеннюю листву, и красные флаги, вывешенные на балконах, нам будто говорили: «Одесса не встанет на колени перед новой генерацией нечисти, разгулявшейся на нашей земле!»