– Слушай, давай я тебе свои фотки покажу. А то столько рассказывал.

– Ну, давай посмотрим, давай, – сонно мурлыкнул тот.

Я встал, потянулся и глубинно зевнул. Планшетник лежал в каморке на матрасе и заряжался. Я взял его, подходя к собеседнику, снял блокировку экрана:

– Смотри, это я с друзьями на…

Сказать «ЕБАНУЛО» – значит не сказать ничего. Шквальный, надрывающий уши хлопок и последовавший за ним рокот разрыва заполнили собой всё пространство черепной коробки. Здание, как мне показалось, подпрыгнуло. Я упал на пол. В голове гудело. Остаточный звук был похож на затухание взрыва в игре на восьмибитной игровой приставке. Адреналин в кровь почему-то не выбросило. Внутри истеричная радость от того, что началось, яростно бранилась с выбивающим пот страхом того, что может закончиться раньше положенного. Радость победила. Осатанело матерясь, с кровати свалился Монах и тут же кошкой прыгнул к окну, где стояли два пулемёта. Не успевший ничего понять Киса продолжал сидеть какое-то время на стуле: секунду, или даже две. Потом тоже бросился на пол и подполз к окну. Я же сидел в идиотской позе и ничего не чувствовал. Ничего. И пробовал это «ничего» на вкус. Оно было похоже на огонь, а пахло бетоном, в котором плавится арматура. Прошло не более трёх секунд. Адреналин не поступал в кровь, не смотря ни на что. Раздался второй взрыв.

Накрыло так же, если не сильнее, но мы были уже готовы. Закрыв головы руками, дружно повалились ничком. Везде погас свет и запилил по ушам омерзительный школьный звонок.

– Воздух!!! – орал кто-то из коридора. – Воздух!!!

Я бросился к шкафу, где хранились противогазы: ещё свежи были воспоминания о репортажах про нашумевшие бомбардировки с применением фосфорных боеприпасов. Монах поднялся и выдернул из бойницы подушку. Выставив наружу голодный ствол пулемёта., и сдвинув флажок предохранителя, он всматривался в золотящийся рассвет. Бетонная пыль стояла сплошной стеной, и нарождающийся солнечный свет словно застывал в ней. Киса бросился со своим РПК в каморку, где тоже было оборудовано пулемётное гнездо. Я вскочил и крикнул:

– Я побежал!

И, не дождавшись ответа, кинулся в комнатушку за фотоаппаратом. Нащупав в темноте кнопку включения, нажал, словно спусковой крючок, перевёл камеру в режим записи видео, повесил её на шею и выбежал в тёмный коридор. В голове продолжали роиться мысли о том, что наконец я нахожусь в центре событий и теперь по-настоящему смогу что-то сделать. Говорил вслух со своими будущими зрителями, рассказывая им что-то об авиаударе. Там, где была лестница, горел дежурный свет. Я бежал вперёд. Туда. Навстречу мне попался какой-то парень. Мы встретились в узком проходе между сейфом и стеной так, что кому-то пришлось бы уступить дорогу.

– Раненые ещё есть здесь, нет?

– Проходи! Проходи! Проходи! – его голос срывался, в каждом вдохе чувствовался пульсирующий страх.

– Давай, ты проходи! Я-то нормальный!

– А я – шо? – мои слова будто выдернули бойца из собственной пылающей вселенной, заставив даже в этой критической ситуации возмутиться такому вот вызову его нормальности.

– Ну, в смысле, может, раненый, я не знаю!

И он растаял где-то во тьме за моей спиной. Я нацепил советский противогаз и побежал вперёд, мысленно проклиная дурные сейфы, расставленные в проходе в шахматном порядке. Добрался до лестницы. Сверху массово, но надо отметить, без какой бы то ни было истерики спускались ополченцы.

– Наверху есть кто? Помощь нужна? – я говорил очень громко, но через противогаз меня слышали плохо.

– Вверх! Вверх! Срочно! – ответил мне кто-то.

– Там, – я сдвинул резину противогаза с лица, – помощь нужна?

– Там… Там нужно, шобы с противогазом были, тушили!

И я зашагал вверх по лестнице, двигаясь против уже разреженного течения людей. С улицы вовсю светило ехидное солнце, отражая мутные лучи, отфильтрованные запылённым стеклом в кровавых пятнах. Лестница была залита кровью. Алый след тянулся откуда-то сверху, с четвёртого этажа. Стоял шум, гомон, люди громко обсуждали что-то, но я не вникал. Остановился на площадке между этажами и спросил проходивших мимо ребят:

– Наверху есть ещё кто-то? Раненые есть наверху?

– Не знаю!

– Не зна… – голос второго утонул где-то в нескольких метрах подо мной.

Я снова побежал. Поднявшись на четвёртый этаж, закричал:

– Пацаны! Где?

– Да вот они, вот…

– Я не з…

Голоса звучали со всех сторон. Взволнованные, испуганные, спокойные. Я вошёл в пылающее ярко-оранжевым огнём помещение. В прошлом это был актовый зал УВД, а сейчас – самая большая во всём здании спальная комната ополченцев. Навскидку я бы предположил, что здесь могло запросто поместиться больше тридцати человек. Справа в стене зияла огромная дыра, больше похожая на рану, в которую зловеще заползал ветер, раздувающий пламя. Пыль, взвившаяся в воздух и причудливо кружащая под потолком, принимала в себя лучи, прорывающиеся внутрь сквозь изрешечённую крышу. Это создавало эффект разверзшихся небес и лившегося на грешную землю эдемского света. Я подбежал к пробоине в стене и посмотрел вниз: уже ставший для меня привычным пейзаж был грубыми, но основательными мазками перекрашен в бурый цвет.

– Пацаны! – я кричал это огню, – раненые есть тут? Голос подайте! Есть кто живой?

Самозабвенно, на чём свет стоит, крыл пилотов, украинскую армию и всех, кто попадал в моё поле дежурной ненависти. Скорее за то, что мне было совсем не страшно. Война! Где ты, война моя? Почему даже здесь, среди плавленого бетона, паники и ужаса, ты не даёшь мне почувствовать себя? Я метался по пылающему пространству, искал огнетушители, перекидывался рублеными фразами с остальными ребятами, которые пытались победить бушующее инферно. Камера истово билась о мою грудь, выхватывая случайные эпизоды выжившего из ума утра. Я требовал подать давление на пожарный рукав, остервенело дыша через противогаз воздухом, который казался жидким.

– Зачем снимать? – огорошила меня вопросом какая-то девушка, стоявшая возле лестницы, когда я кричал кому-то внизу, чтобы увеличили давление воды.

– Я с этой целью здесь нахожусь, – как-то машинально отмахнулся я.

– Я понимаю, но лица не снимайте, не надо, – она, как-то умудрялась думать об этом, стоя на забрызганном кровью полу в горящем здании.

Я побежал вниз по лестнице. По кровавому следу. На втором этаже было много народа. Вторая ракета, как оказалось, попала прямиком в оружейную. Самая заселённая комната и оружейка – отличный выбор целей, отметил я про себя. В комнате толпились солдаты. Кто-то искал телефон, кто-то собирал патроны, рассыпавшиеся по полу, кто-то держал в руках несколько автоматов. По счастливой случайности гранаты не взорвались. Окна были вырваны с мясом из развороченной бетонной стены, а на полу валялся кусок батареи, скрученный в спираль ДНК. Филина нигде не было видно. За спиной раздался голос:

– Все выходим, выходим!

– На первый этаж бежим! – подхватил кто-то другой.

И мы побежали. Быстро. Стремительно. Кажется, снова была объявлена воздушная тревога. Или что-то другое случилось – я тогда не знал и просто бежал вместе со всеми, сняв, наконец, надоевший противогаз. На простыне, возле выхода во внутренний дворик, лежал парень. Лужа крови больше не расползалась по полу: какая-то девушка умело боролась за его жизнь и побеждала. Бедренная артерия его была вспорота и, видимо, это он оставил за собой тёмно-бордовый след, когда его спускали вниз, под защиту прочных несущих стен. Бинты были пропитаны кровью и перекисью водорода. Рядом на коленях стоял Славик и помогал накладывать повязки. Не смотря на то, что рассвет уже почти перерос в световой день, здесь все ещё было очень темно. Я сунул Славику свой фонарик – больше ничем помочь раненому я просто не мог. Мы сидели вдоль стен, когда парня положили на носилки и понесли на улицу к ожидавшей его карете скорой помощи.