Он всегда чувствовал время, и сейчас внутренние циркадные ритмы утверждали, что за окном уже утро – пусть осеннее и темное. Филипп провел рукой по тумбочке, практически сразу нащупав телефон, и засветил экран, проверяя накопившиеся за время его сна сообщения. Вайлахер и Ферле значились в непринятых вызовах; Вальтер, старый друг, на попечение которого была оставлена Мара, оставил лишь краткое «перезвони, как сможешь». Филипп, слегка нахмурившись, набрал его номер, но услышал в ответ лишь долгие гудки.

Ну да, глупо было бы надеяться, что Вальтер вдруг стал ранней пташкой.

Перезванивать Ферле и Вайлахеру не было никакого желания, гораздо проще было дойти до выставочного комплекса и спросить у обоих вживую, какого дьявола им приспичило звонить ночью.

Бросив телефон на кровать, Филипп занялся необходимой и привычной утренней рутиной. Комплекс упражнений, душ, план на день. Он не сделал себе скидки на недавнюю рану, с мрачным упорством заставив себя не обращать внимания на боль. Порез был неглубоким, но им все равно следовало заняться, пусть и немного позже.

Физическая активность никогда не мешала думать, и к концу серии упражнений МакГрегор уже мысленно наметил основные приоритеты дня.

Он знал, что упорно избегает одного навязчивого, но опасного вопроса и злился на себя за то, что не может принять решения.

Покосившись на руку, Филипп увидел, что рана вновь начала кровоточить, но не испытал ничего, кроме досады.

Так мне и надо – за неосторожность. За то, что не успел. В следующий раз буду лучше.

Он не стал стирать кровь; осторожно стянул через голову майку, стараясь не запачкать ее – и все равно запятнав алым. Негромко выругавшись, МакГрегор избавился от прочей одежды и рывком распахнул дверь душа.

Вода поначалу была ледяной, но Филипп привык испытывать пределы – как окружающих, так и свои собственные – и заставил себя не обращать внимания на холод.

Человек способен на все, нужно лишь задать правильный вектор.

Он прибавил температуру лишь тогда, когда ощущения притупились, сменившись практически равнодушием, и тело с благодарностью отозвалось на поблажку, отпуская напряжение из мышц.

Горячая вода расслабляла – и именно поэтому Филипп не стал задерживаться в душе. Он никогда не видел смысла в том, чтобы лишний раз потакать себе; всегда был ориентирован на цель – порой в ущерб процессу, пусть отец и не раз сочувственно качал головой, с досадой проходясь по этой его черте.

«Ты слишком строг к себе, мальчик мой. Поверь, мир не рухнет, если ты будешь хоть немножко себя жалеть».

Филипп знал, откуда растут корни этой особенности, но ничего не мог поделать со своим прошлым. Приютское детство, холодное и жестокое; чудо в виде протянутой руки Бруно Хорста – и вечная, на всю жизнь затянувшаяся попытка доказать, что он лучше всех, что он достоин этого чуда, что его есть за что любить.

И откровенная жалость во взгляде приемного отца, который, кажется, обладал этой редкой чертой – умением любить просто так, ни за что, без доказательств и причин.

Бруно обожал приемного сына, и, казалось, не было ничего в целом свете, что могло бы поколебать его привязанность… но Филипп все равно брал вершину за вершиной, чтобы показать отцу, что тот не совершил ошибки.

Школа с отличием, технический университет, армейский контракт, должность специалиста по баллистике в Комиссии, назначение главой лондонского филиала… блестящая карьера Филиппа была подчинена одной-единственной цели, а за холодным фасадом скрывалось умение сводить свой мир в четкий, сияющий фокус, ставить свои страсти на службу себе.

МакГрегор обладал критичным, холодным умом; он умел видеть недостатки – но в свои тридцать с лишним лет еще не обладал мудростью, достаточной, чтобы научиться их прощать. Единственным в целом свете человеком, которому он был готов простить все, был Бруно Хорст, но слепая привязанность Филиппа не распространялась ни на его образ жизни, ни на организацию, которую возглавлял его приемный отец.

И он был органически неспособен полюбить, закрыв глаза на недостатки человека. Личная жизнь МакГрегора насчитывала всего три имени, и более-менее серьезными были лишь последние отношения – но и они продлились совсем недолго, не выдержав его холодной отстраненности и открытого нежелания впускать кого-то в свою жизнь, раскрывать свои секреты.

За непроницаемыми шторами обнаружился робкий проблеск света; последние дни октября решили побаловать теплом, и низкая облачность медленно рассеивалась, сменяясь безоблачным высоким небом.

МакГрегор достал аптечку и наконец-то занялся раной – лишь в конце, уже закончив неловкую перевязку, вспомнив, что в прошлый раз занимался подобным не самостоятельно. Поток рассеянных мыслей совершил обманный круг и вновь привел Филиппа к проблеме, к которой он все никак не решался подступиться.

Габриэль.

МакГрегор с тяжелым вздохом бросил полотенце на разобранную кровать и сдернул со стула рубашку. Одеваясь, он размышлял о грядущем дне, и думы были далеки от приятных.

Шел третий день конференции, день, который должен был стать последним. Завтра, в канун Хэллоуина, Вайлахер всерьез грозился устроить бал, объединив участников оружейной конференции с прочими посетителями выставочного комплекса, но Филипп, совершенно равнодушный к социальным мероприятиям, не мог всерьез проникнуться настроением праздника.

Завтра ему предстояло расстаться с Габриэль.

Он попросил, потребовал у нее три дня – и эти три дня были на исходе, а опасность, угрожающая ей, так и не проявилась. Если, конечно, не считать этой опасностью само его присутствие в жизни Габриэль Стерре. Пожалуй, если посмотреть объективно, единственной угрозой ее жизни были ситуации, в которые она попадала вместе с ним.

Филипп покосился на свое отражение в зеркале и мрачно показал ему кулак.

Подсознание было безжалостным. Драка в пабе, нападение у фонтана Нептуна, упущенный им четвертый бандит и сирены полиции вдалеке… а что, если ей вообще суждено умереть – именно из-за него?

МакГрегора невольно передернуло. Он с досадой выругался и довершил процесс одевания, натянув любимые затертые джинсы.

Ты отличный спутник для дамы в беде, парень. Проблема в кубе.

Вынести приговор себе оказалось легче, чем думать о том, что будет дальше. Одно Филипп знал точно: он не желал отпускать от себя эту взбалмошную, смелую девчонку.

Почему? Потому что все же хотел понять смысл своего видения?

Да, без сомнения, это было важно.

Но существовало и еще кое-что, помимо этого…

Она вторглась в мою жизнь, как ночной тать. Она заставляет меня смеяться.

Он выдохнул сквозь зубы и с размаху опустился на кровать, запустив пальцы в волосы. Перед глазами возник ее образ, смеющиеся глаза на отмеченном царапинами лице; уверенный, смелый взгляд человека, который способен на сильные поступки, человека с большим сердцем и душой, способной на страдания.

Человека, способного с легкостью наделать ошибок, которые скажутся на других.

Что чувствовал тот человек, чье кольцо она выбросила с моста в ту, первую ночь?… Невесть почему, Филипп принял его сторону в до конца не проясненном конфликте, и под его пристальным рентгеновским взглядом образ Габриэль приобрел новые, жестокие черты.

Она не производила впечатления человека, способного долго терпеть. В ней не было страха, в этих карих глазах не было выражения загнанной жертвы – и Филипп с легкостью мог представить, как она сама уходит в ночь, в одночасье решив, что жизнь нужно менять. Уходит, тут же забыв оставшихся позади людей, не думая о том, каково им.

Он наконец понял, в чем было главное отличие между ними: в ней не было смирения перед судьбой; не было этой нотки самопожертвования, способной привести человека к религии. Не было способности пожертвовать собой ради другого человека.

Наверное, такой была и его настоящая мать… женщина, которая даже не пыталась скрыть свою неверность и за это поплатилась всем, включая собственную жизнь. Во всяком случае, так ему сказали, потому что Филипп не помнил ничего о своей настоящей семье. Впрочем, сказанного было достаточно, чтобы раз и навсегда определиться со своим отношением к изменам.