Парень неловко переступил с ноги на ногу, бросив на подругу откровенно тревожный взгляд. Рохо пристально взглянул на него и внезапно принял решение:

– Ты, – сказал Рамон мрачно, для верности ткнув в байкера пальцем, – долбаный Ангел.

– И что?… – мгновенно вызверился парень, впервые за все время разговора выпрямившись во весь рост. Статуя за его спиной, последнее приобретение в причудливой коллекции хозяина кабинета, вздымала свои щупальца над его головой, делая тощего байкера похожим на Медузу Горгону.

– А то, что если тебе мешает совесть, то тебе лучше бы подождать за дверью, пока мы с твоей… подругой обсуждаем серьезные дела. – Тон Рохо был намеренно оскорбительным, и он с интересом ждал, хватит ли духу мятежному Ангелу ответить на издевку.

…Нет, не хватило.

– Да пошел ты. – Тощий парень бросил на Рамона убийственный взгляд и с оттяжкой саданул дверью за своей спиной; девушка проводила его обеспокоенным взглядом, но дело ограничилось лишь этим.

– Он не донесет? – почти скучающе осведомился Рохо, вытянув перед собой ладонь с массивным перстнем на среднем пальце. Он придирчиво изучил камень, сковырнул с него несуществующую пылинку и только тогда поднял глаза на собеседницу.

– Не донесет, – поморщилась она. – …Ну что, рассказать план?

– Дерзай, – хохотнул Рамон, опуская ладонь.

…Она казалась глупой лишь на первый взгляд. Или, возможно, за этим изящным, дерзким планом все же стоял чей-то чужой, изощренный ум. Но Рохо, помимо воли восхищенный идеей, сразу же решил, что с удовольствием поучаствует в подобном предприятии – уже хотя бы потому, что оно было реальным шансом устроить Ангелам Ада чертову уйму неприятностей.

Выпроводив девицу прочь, Рохо открыл зеркальный сейф в стене и извлек из него бутылку сангрии, фруктово-винной настойки; дома, в Барселоне, где его разыскивали за убийство, она была популярным напитком, и Рамон не мог отделаться от привычки отмечать особо значимые события привычным способом.

Плеснув себе стакан кровавой жидкости, он с ухмылкой отсалютовал зеркалу; хлебнул из стакана – и поперхнулся, надсадно закашлявшись.

Светлые стены, в ярком свете множества ламп имевшие отчетливый оранжевый оттенок, были увешаны коллекционными, подаренными ему в разное время амулетами и талисманами, больше подходящими африканцам, чем представителям латинской расы. Но хозяин кабинета любил повторять, что среди его ребят есть представители всех народностей и рас, и где-то в глубине души он, возможно, действительно верил, что развешанные по кабинету талисманы реально способны отвести зло.

…Но никакие амулеты не помешали ему на мгновение увидеть чужое лицо в зеркале; лицо, которое показалось ему женским – и тут же сменилось на мужское. Рохо ошарашенно вытаращился на зеркало – но в серебристой глади уже отражались лишь его собственные карие глаза под вздернутыми в недоумении темными бровями.

Утро выдалось светлым, полным мелкого, моросящего дождика и невыносимо унылым, как похмелье после развеселой пирушки.

Габриэль с детства привыкла просыпаться с рассветом – и сейчас не изменила себе, поднявшись, стоило небу лишь слегка посветлеть после ночного ливня.

Она еще вчера изучила расписание конференции, отметив для себя те блоки, которые стоили внимания, и сейчас мысленно очертила временные рамки; в ее распоряжении было около трех часов, целое утро, которое можно было посвятить поиску внутреннего равновесия.

Боги, как же она в этом нуждалась.

– Пора приходить в себя, – решительно сказала Габриэль своему отражению в зеркале, чей взгляд, еще вчера потерянный, сегодня был полон давно забытых искорок. Ей было невыносимо находиться в четырех стенах, хотелось поскорее выйти на улицу, вдохнуть берлинский воздух, начинающий казаться поистине живительным.

Отражение не возражало, послушно повторяя все движения одевающейся девушки. Джинсы, купленный вчера голубой – цвет неба? гортензий? неважно, главное, цвет!.. – свитер, куртка. Кеды; брусчатка не для туфель.

На улице ей сразу стало легче. Габриэль шла по аллее, ведущей к Александерплац, знаменитой площади Берлина, и деревья тихо роняли листья ей под ноги. Черно-белые кеды, разноцветные кленовые листья.

От хрустальной чистоты осеннего воздуха захватывало дух; Габриэль вдохнула полной грудью и задержала дыхание, стремясь продлить ощущение.

Невыносимо реальное, настоящее, отрезвляющее.

Но нет, она больше не нуждалась в трезвости; вчерашний день поставил все на свои места, и Филипп теперь находился за гранью ее попыток его оценить.

Ты форс-мажор, МакГрегор.

И действительно – его присутствие в ее жизни было неизвестной величиной, чье влияние невозможно было предугадать; и при этом нечаянным чудом, благословением.

Она невесело рассмеялась собственной аналогии; скривилась, задаваясь вопросом, отчего в голове вновь всплыли, казалось, забытые и презираемые религиозные догмы. Религиозность ее родителей выходила далеко за пределы всего того, что в современном мире могло показаться разумным, и Габриэль ван дер Стерре вынесла из детства глубокое отвращение ко всему, что имело отношение к слепой, упрямой вере…

…Небольшой городок, затерянный во фландрийской части игрушечного бельгийского королевства, был настолько непримечателен и мал, что его название вряд ли было способно задержаться в памяти надолго. Как во многих подобных местах, на его окраине располагался старинный монастырь – и, как во многих монастырях, при нем существовала школа.

Маленькая Бельгия была богата монастырями, и в каждом из них существовали свои традиции, уложения и уставы; взять хотя бы монастыри траппистов, молчаливых монахов, сваренный которыми эль славился далеко за пределами страны.

Пожалуй, Габриэль была бы не против, отправь ее родители в школу к траппистам: после бесконечных наставлений отца в намеренном молчании была своя прелесть. Увы, реальный мир оказался менее благосклонен – и монастырская школа, в которой ей не повезло оказаться, выделялась даже на фоне причудливых традиций всех прочих…

За окном – узким, практически вырубленным в камне старинного здания, – ярко светило солнце, целеустремленно просачиваясь в подобие кельи; Габриэль прильнула к оконному проему, подставив лицо теплым лучам. Ей хотелось на улицу, в зеленеющий у холодных камней монастыря ухоженный сад; туда, где заливисто орали птицы, радуясь весне и теплу.

Стоял конец марта, и до ее дня рождения оставалось всего несколько дней. Габриэль знала, что ей предстоит провести в этих холодных, голых стенах еще четыре долгих года – именно столько оставалось до ее совершеннолетия.

Им не запрещали гулять в саду; наоборот, возделывание огорода и уход за растениями были непременным условием учебы в монастырской школе – монахи не поощряли праздности, и каждый должен был вносить свою лепту в благосостояние монастыря. Габриэль любила природу, задыхалась в четырех стенах и была совершенно не против работы; проблема заключалась в другом.

Раздался стук в дверь, и Габриэль с разочарованным вздохом соскользнула с узкого подоконника, вновь окунаясь в тишину и прохладу кельи.

– Тебя ждут в трапезной. – Вестником оказался один из тех, кого можно было, пожалуй, назвать ее друзьями. Излишние привязанности среди воспитанников монастырской школы поощрялись не слишком, но тоскующие в изоляции подростки не могли не завязать дружеских отношений между собой. Габриэль дружила с близнецами Моникой и Клаусом, темноволосой, вечно разлохмаченной парочкой, больше похожей на добродушных собак, чем на степенных послушников.

Она улыбнулась Клаусу и скорчила гримасу в ответ на его слова.

– И чего им надо в этот раз?

– Думаю, твоя очередь страдать на тренировочной площадке. Погода хорошая, и я видел Рыжего в коридоре. Он точно захочет проверить, чему ты научилась за последние пару месяцев, готовься. – Клаус преувеличенно поежился и закатил глаза, отчего еще больше стал похож на шкодного терьера. Широкие рукава рясы послушника спускались практически до кончиков его пальцев, но Габриэль догадывалась, что Клаус вырядился монахом не просто так: удобное одеяние отлично скрывало синяки, полученных на вчерашней тренировке с тем же Рыжим… пощады инструктор не ведал.