– Ну, как есть.

Грейс пожала плечами. Мол, какой смысл спорить? Что могла, рассказала, а верить мне или нет, дело твоё.

– Можешь спуститься к ним и спросить их версию произошедшего.

– Нет, спасибо.

Грейс снова взялась за лепёшку.

– Мир накрыла волна паники. Люди кричали повсюду, и, Господи, что это были за крики, ты даже не представляешь! Потом всё стихло. Машины встали, электричество отрубилось, на улицах никого. Кто живой – прячутся, а кто не совсем, ищут их. А, что там, лирика это всё! – она вдруг раздражённо махнула рукой. – Никаких людей я не убивала, понятно? Бросить тебя хотела, это да. Испугалась, что умрём вместе. А вот специально убивать… Такого не было ещё.

Стефани невольно обратила внимание на слово "ещё".

– Они бы нас съели?

– Съели, покусали. Не знаю даже, что хуже. Стать, как они или быть сожранной заживо? Так себе выбор.

Стефани откинулась на спину, обдумывая услышанное.

– Знаешь что? Ты ложись спать, – устало предложила Грейс. – Я тебя посторожу. А утром… Если хочешь, пойдём со мной, мне компания не помешает. Ну а не захочешь, останешься, настаивать не буду.

– Я тебе пока ещё не доверяю, – упрямо ответила Стефани.

– Это сколько угодно, мне не жалко.

– Ты можешь быть маньячкой.

– Да не убивала я никого, – терпеливо напомнила Грейс. – Ты и сама это знаешь! Тьфу ты! Знала, во всяком случае.

Она отвернулась, показывая, что разговор закончен. Болтовни на сегодня ей хватило. Какое-то время Стефани упорно боролась со сном, но в конце концов уступила, решив, что намерения Грейс выглядели гораздо более дружелюбными, чем намерения тех, кто ломился внизу.

Она уже видела десятый сон, когда небо посветлело и на горизонте забрезжили первые лучи восхода. Грейс, съежившись, сидела у затухающего костра, наслаждаясь открывающимся видом. Свое обещание охранять Стефани она сдержала.

Туман, густой и плотный, как меренговая шапочка на ореховой корзинке с нежной карамелью, понемногу рассеивался. Лучше от этого не стало: изображение оставалось плоским, каким-то двухмерным. Тени стали глубже, контуры расплылись, а цвета поблекли.

Хесус помнил эти чудесные карамельные пирожные, помнил, как его мама обжигала меренгу старенькой, видавшей виды газовой горелкой, и там, в его памяти, цвета оставались яркими, сочными, но в жизни всё виделось словно через толщу мутной воды.

От этого жутко болела голова. И Хесус был голоден. Он снова зажмурился, возвращаясь на кухню их маленького домика на побережье: запах орехов и карамели, на маме платье цвета морской волны и фартук в мелкий цветочек. Хесус знал, что эта женщина – его мама, он знал, что любит её, но чувство это покинуло его сердце, и пустота внутри стала почти осязаемой. Превратилась в голод.

Хесус не мог вспомнить и вкуса. Запах был таким густым, щекочущим ноздри, словно пирожное было в его руке, но вкус… Вкус ускользал. Чем отчаяннее Хесус пытался его схватить, тем глубже тот прятался. Боль и отчаяние потоком хлынули в сознание, а потом всё затмила ярость.

Но хуже, хуже всего было то, что выразить эту ярость Хесус больше не мог. Она кипела и бурлила внутри, требуя выхода, но слова, которыми он с такой лёгкостью жонглировал ещё пару дней назад, разлетелись на отдельные буквы и закатились под кровать. Там, в пыли, им суждено было остаться.

– ВУУУУУУУ, – взревел Хесус, скатываясь с кровати.

Ноги его запутались в простыне, и он разорвал её в бессильной злобе, как лист бумаги, на мелкие клочки. Этого оказалось недостаточно. Покачиваясь и продолжая выкрикивать бессвязные звуки, Хесус снёс с комода все фотографии и вазочку с увядшим цветком лилии внутри. Звон стекла вонзился в барабанные перепонки, запах застоявшейся воды вызвал рвотный позыв.

Он покупал лилии каждый день, по одному цветку. Это были любимые цветы Табиты. Табита была его женой. Жена стала набором бесполезных букв, мучивших его сознание, и он ненавидел её, он бы разорвал её, если б мог, и, погодите-ка, а ведь он мог!

Не память вела его, но запах, тонкий аромат разложения. Всего день тело Табиты пролежало на кровати под кондиционером, и любой вошедший сюда человек подумал бы, что она просто спит. Никаких заметных изменений с телом ещё не произошло. Конечно, при детальном рассмотрении стало бы ясно, что Табита так бледна, потому что кровь больше не циркулировала по сосудам, а скопилась внизу, у спины, превратив ту в один большой синяк. Но разглядывать её и в голову бы никому не пришло, вот как малы были изменения.

Но Хесус их чувствовал. Он шёл на запах жаренного арахиса и тягучей, сладкой карамели, который на самом деле был его женой. Снова запутался в простыне, на этот раз в её. Отбросил одним резким движением. Живот его при этом колыхался, как рождественский пудинг, а швы на гавайской рубашке трещали.

Её лицо было таким спокойным, безмятежным и… таким любимым. Хесус помнил, что любил его. Помнил, что целовал кончик её носа перед тем, как лечь в постель. Волосы Табиты непослушными черными кудряшками падали на глаза, и она стряхивала их, а в уголках глаз собирались озорные морщинки.

Да, Табита жила в его памяти, но память существовала теперь отдельно от Хесуса, оставив ему только запах. И голод.

Перед ним была его жена.

Перед ним был кусок мяса.

Хесус начал с носа.

Майкл сжал руль так, что пальцы свело судорогой. Пробираться по разделительной полосе, густо заросшей сорной травой, было крайне неприятно. Он уже дважды проваливался в ямы по самый бампер и мысленно прощался с подвеской, но выбраться на шоссе не получалось: в свои последние дни люди бежали из Милуоки. Они умирали, не снимая ног с педалей, и теперь Рок-Фриуэй превратилось в свалку искорёженного металла.

Боковым зрением Майкл уловил какое-то движение справа и снова отвлёкся. Субару немедленно ухнула вниз, что-то отвратительно заскрежетало, и машина заглохла.

По крайней правой полосе шёл человек. Галстук, когда-то туго затянутый, теперь своевольно болтался на грязной шее, рубашка лишилась доброй половины пуговиц, а брюки потемнели от мочи.

Вид у мужчины был совершенно потерянный: он брёл без цели из никому неизвестной точки А в такую же неизвестную точку Б, и солнце явно резало ему глаза и жгло кожу, и, наверное, в костюме было душно и неудобно, если, конечно, он еще был способен чувствовать неудобства.

Наверное, мог, решил Майкл. Ему было видно, как мужчина щурился. Периодически даже вскидывал руки к лицу и махал перед ним, словно пытаясь отогнать назойливую мошку. Вдруг он испустил вопль, полный отчаяния, и кинулся на ближайший автомобиль с кулаками. Металл стонал и гнулся под градом ударов, и, против воли, Майкл почувствовал жалость к этому созданию.

Он тихонько приоткрыл дверь и вылез из салона. Сердце забилось чаще: жалел он этого человека или нет, но тот всё равно представлял огромную опасность. Сознание словно раздвоилось. Только что Майкл утопал в придорожной траве, наблюдая за бывшим офисным клерком, и вот он уже на заправочной станции, склонился над пустыми канистрами.

– Эй!

Этот осторожный возглас заставил его прервать своё занятие. У стеклянных дверей стоит девчонка лет 16. Фиолетовые волосы забраны в два высоких хвоста, губы густо накрашены чёрным, а в руках открытая пачка чипсов.

– Привет, – улыбается Майкл. – Не бойся, я здоров.

– Слава богу! – облегчённо выдыхает она. – А я уж подумала… Неделю пряталась в подвале, представляешь?

– И как там?

– Родители хранили там кое-какую еду, так что нормально. Терпимо. Только в туалет сложно ходить.

– Ну, сейчас это везде сложно делать, ты не много потеряла.

Майкл принялся выливать остатки бензина в бак.

– Да я бы не вылезла, но еда кончилась и… вот, – она приподняла пачку чипсов. Помедлив, она добавила: