Отступили оба, ждут.
Наскоро одетые, пошли за Владимиром к царю — жена его, оба сына… Ближние женщины княгинины…
Обезоруженного Владимира с семьею ввели в пустую горницу, где ждал их царь, судья и палач, все вместе. И старший сын, Иван-царевич, с отцом тут же.
— За что позоришь так брата своего, государь? — спросил было при входе Владимир.
— Молчи, предатель! Мне здесь спрашивать, тебе — ответ держать надлежит. Ты чего ради отравить меня людей подкупал, холопов моих?
— Когда? Помилуй, государь!
— Когда? Эй, ты… Шемета… Как тебя? Уличай…
На коленях подполз предатель и, не отрывая головы от земляного пола, чтобы не встретиться с глазами Владимира своим бегаюшим взором, повар стал повторять заученный урок…
— Призвал князь… Денег сулил… Полета дал тут же… И зелья в бумажку отсыпал из ларца… У постели на поставце стоит… Нарядный ларец…
И повар описал подробно ларец дорогой, который приметить успел в спальне у Владимира.
— Знаю, знаю ларец… — кивая головой, произнес Иван. — Видывал его. Старинный, дедовский… Что скажешь, брате? Чем оправить себя думаешь? Чем смертный грех братоубийства и цареубийства окупишь, кроме смерти же?
— Не ради жизни, но твоей и моей души спасения ради говорить буду, государь… Только деток и княгиню увести повели… Видишь, неможется ей…
— Жена и муж — да будут воедино, — по слову апостола! Вместе умышляли на меня, заодно и ответ вам держать. Говори…
Скрепился Владимир, все рассказал, как было.
— Хитро придумано… Подослан, значит, был поваренок к тебе, так думаешь? А кто же подсылал? Скажи уж, не потаи!
— Того не ведаю, государь…
— Попытать бы тебя, — скажешь! Да, лих, крови нашей царской проливать, тела братняго мучить не хочу…
— Не пытай, государь… Ее — не пытай, княгиню мою… Только и молю тебя! Вижу: помеха мы тебе на белом свете… Так… постриг принять повели… Схиму великую… И забудешь ты об нас, и свет позабудет… Спокойно царствуй… Молю тебя, пусти нас в монастырь… И ты проси, жена… Дети, молите дядю…
Кинулись они к ногам царя.
Рыдают, ноги целуют мучителю… Он сидит, задумался… А что, если бы?
Но угадали минуту колебания, прочли искру сожаления на глазах у Иоанна слуги его кровожадные. Не того им хочется… Да и опасно оставить в живых такого сильного, так глубоко обиженного человека!
— Государь! — шепчет Малюта. — Слышно, инокиня-то Евфросиния, на что баба, на что в монастыре уж сидит, а царюет тамо! Все бояре к ней исподтишка съезжаются, да боярыни-княгини! Словно бы на богомолье… А о чем Бога молят? И о том ты сдогадаться можешь… Так уж теперь, если этих еще в монастырь… Поди убереги их!
— Да, да, и монастырские стены — порука ненадежная от умыслов злодейских… Дощатые стены домовины, гроб трилокотный, — хоть и тоньше, а куды прочнее… Правда твоя, Малютушка! — встрепенувшись, ответил царь и оттолкнул прильнувших к его ногам детей.
— Прочь… Довольно… Стыдно валяться так… Все же кровь вы царская…
— И то, стыдно! — поднимаясь, поняв, что все кончено, прошептал Владимир, помог подняться и жене, детей к себе прижал.
Перепуганы насмерть мальчики… Не поймут, что творится. Все перед отцом и матерью ихней ниц падали… А теперь — сидит в грязной избе страшный старик… В рясе черной… Дядя он ихний, правда, царь… Но противный… злой… И мучит отца с матерью.
— Не смей обижать тятю… Не трогай маму! — вдруг, вырвавшись из рук у отца, крикнул прямо в лицо Ивану старший, семилетний мальчуган.
Мать быстрее молнии схватила ребенка, лицом к груди прижала, молчал бы только, не губил себя и всех.
— Ого! Волчонок зубы показал! Хорошо настроили сынка… Вижу, как учили вы племянничка меня, царя и дядю, почитать! — заскрипев зубами, сказал Иван. — И то, чего тянуть да зря слова терять? Слушай, брат… Жизни моей, и венца, и трона искал ты моего… Забыл крестное целование, записи многократные клятвенныя… Холопов на царя подвигал, на помазанника Божия… Яд мне изготовил… Так сам его испей сейчас же… на моих глазах… Милую тебя: без муки покараю… За мою жизнь, на кою умышлял, твою жизнь отыму, как оно и в законе сказано: око за око… Эй, подать сюда кубок меду, для меня братом сычёного… Сам пускай изопьет!
Усадили князя… В полуобмороке княгиня опустилась на лавку подле него… Кубок с ядом принесли…
— Пей!
Покачал головой Владимир.
— Нет, сам пить не стану. Вижу: час мой пришел. Предаю себя в руки Божий… Но сам не стану руки на себя налагать. Грех то смертный… Не хочу я души своей загубить, как ты, брат-государь, тело губишь мое…
— Пей, говорю, не то — за пытки примусь… Хуже будет…
Вдруг поднялась с места княгиня Евдокия, молчавшая и только рыдавшая до сих пор.
С земным поклоном обратилась она к мужу:
— Прости, княже! В годину эту лютую позволишь ли жене своей совет подать тебе? Слово сказать, как думаю?
И ласково, но твердо звучит голос измученной, прекрасной, страдающей женщины.
— Говори, милая… Говори, голубка моя… Ты ль мне не советница была? Ты ли не любая, не помощница? Говори. Как скажешь — так и сделаю! Крестом святым божусь, души спасением заклинаюсь… Говори…
И обнял крепко… По волосам гладит, в глаза нежно ей глядит.
Иван слушает, смотрит, даже с лавки привстал…
Что это? Наваждение диавольское? Не Настя ли то воскресла? Не ее ли слова? Не она ль говорит? Не ее ли голос слышится?
А княгиня так же спокойно, громко, словно про что-нибудь по дому толкует, дальше речь ведет:
— Испей чару, как он вот велит… Откушай, князь-государь… Видит все Господь. Знает, чай, не сам ты налагаешь руки на себя… Тот губит тебя, кто отраву дает брату, без вины, без прорухи всякой… На его душу и ляжет грех… Лучше же от руки царя-брата смерть принять, чем палачу-кату подлому тело твое терзать, душу томить… А бог отомстит на страшном суде за кровь неповинную… На нем, на проклятом, на детях на его — кровь наша и детей наших! — оборотясь к Ивану с выражением ненависти и невыразимого презрения, крикнула княгиня.
И умолкла. Больше ей нечего сказать. Напрасно кинулись было палачи рот зажать Евдокии. Только посмотрела она на них — и отступили те. Стоит и молчит княгиня.
— Ну, ин так… Будь по-твоему… Жить помогала ты мне… Умирать же научила, княгинюшка! Низкий поклон тебе! И тебе, брат-государь, за венец мученический, коий приемлю из рук твоих… Дайте чару мою смертную…
Твердой рукой взял он большой, толстого стекла стакан, полный до краев мутной, беловатой жидкости. К губам подносит…
— Постой князь! — шепнула княгиня. — Гляди, по-честному с нами поделись, не все осушай… Нас трое здесь еще… Не то знаешь, что может быть?
— Знаю, знаю… Он все может… — отвечает князь, словно и нет здесь Ивана, словно не о нем и речь. — Оставлю и на вашу долю…
Отпил спокойно больше половины.
— Вот так… Гляди — и на вас хватит!
— Как не хватит? Чай, знаешь зелье свое, которое изготовил на царя! — говорит Иван.
И смотрит: что дальше будет.
Захватило его то, что происходит перед ним. Словно это не люди живые… И не брат его яд выпил так спокойно… И не жена брата молит: на мою долю, на сыновей оставь… И сам Иван — не он теперь. Нет! Давно забытые картины выплывают перед Иоанном. Сидит он, читает о временах мучительства, какие творили кесари римские над христианами… И эта чета перед ним, — чета римлян стародавних… И пьют они смерть, словно вино сладкое… А он, Иван, кесарем ставший, любуется, как люди жить и умирать умеют хорошо!
— Вот, вместо пещнаго, такое бы действо представить… — вдруг нежданная пробегает, неуместная мысль у царя.
А Евдокия тоже успела между тем отпить из стакана… И детей заставила… Честно остаток поделила. Себе — побольше. Детям — поменьше…
Смотрит дальше Иван.
Плохо влияет яд… Прием у княгини и детей — не довольно велик… Владимира — того уж поводить начало, как бересту на огне. Но он обнял жену, детей, сидит, муки пересиливает, улыбаться старается… Молитву громко читает отходную… Евдокия и дети повторяют священные слова за князем. Сами себя готовят люди в иной мир.
