— Извести меня задумал? Откуда знаете? — спросил царь.

— А слыхали. Да можно князя и с поличным поймать… Уж как это сделать, у нас придумано!

— Ладно. Изловите мне только его. А уж я… И вашу службу не забуду.

— Что ты, государь? Мы — из усердия к тебе! — низко кланяясь, заверяли иуды.

А глаза у самих алчно сверкают, предчувствуя поживу богатую…

Затеянная опричниками ловушка проста была до наглости.

Нежданно-негаданно явился к Владимиру в Нижнем один из поваров Иоанна, Шемёта, Пищик по прозванию, и стал просить тайного разговора.

Допустил его Владимир в свою опочивальню. Кинулся в ноги холоп, лежит — не поднимается.

— Встань, говори, что надо?

— Шемёта я, поваренок царский, государь!

— Помню… Видал тебя… Батогами тебя хлестали единова, что царю не угодил. Помню: ты за науку кланяться пришел, при мне челом бил брату-государю.

— Так, так… Истинная правда… А вот анамнясь куда было дело почище… Женка моя — дура, заартачилась, в покои дворцовые ночью идти плясать не похотела… Мастерица она плясать… Так…

— Ну, что же?

— Да уж больно смешно, осударь… Плиту принесли железную, на которой медведей плясать учат. Под плитою тою — огонь разводить бо-о-ольшой меня же заставили… Чтобы красной была плита… И…

— Говори, не тяни…

— Да, забавно больно, осударь… Женку мою на ту плиту, на самую… поставили, босыми ногами, нагую… «Пляши, говорят, здесь, коли пред царем не хотела…» А я все огонь подкладываю…

Как будто от волненья, умолк лукавый притворщик мужик.

— Ну и…

— Плясать стала… Кругом с ножами стоят… Чуть она с плиты — нож торчит… Больно… Пахнем мясом паленым… Ревет моя женка: «Шемётушка! Заступись… Пожалей моих малых детушек… Гибну я, Шемётушко!» Ну, какая заступка тут? Самого, гляди, на плиту посадят…

— Так как же?…

— Поплясала малость… Думала: потешутся и отпустят… А там пала плашмя… и… вся дожарилась… И конец…

— А ты?

— Я… Что же… Я — дрова подкладывал…

Говорит — и ни слезинки на глазах. Только дышит тяжело.

Правда, был он при такой сцене, но чужую, не его жену тогда плясать учили. Он только теперь на себя принял личину того несчастного, который с ума сошел тут же, видя муки жены.

Владимир от ужаса даже лицо руками закрыл. Но быстро опомнился.

— Ты что же это? Чтобы мне такие сказки потешные рассказывать — и пришел сюда? Или на царя жалобиться? Так я и прибавить велю, да к нему пошлю с вестью, какие слуги у него болтливые…

— Нет, храни Бог, осударь… К слову пришлось. Сам ты понукаешь: скорей да скорей… Я и рассказал… А я — за рыбкой, осударь… Как поваренок его царский…

— Так мне-то что же? Скажи дворецкому… Он велит тебе на торгу, что получше, отобрать…

— Не! Я и сам могу… А я к тебе… Слово есть тайное. Боюсь, прогневаешься али не уверуешь. Тут мне и крышка… А я еще пометить должен…

— Кому мстить?

— Учителям-то… женки моей… Окаянным опришникам…

— Воистину окаянные! — невольно сорвалось с языка у вечно осторожного Владимира.

— Да, что они только против тебя, осударь, задумали? — словно ободренный этими словами, подхватил Шемёта. — Даже ужасти… Наклепали, вишь, что ты в цари — сам сесть задумал… Костромичей, которы тебя встречали, всех переказнили…

— Эй, вздору не мели, холоп! — с сердцем оборвал Владимир, не успевший еще от друзей своих из Слободы получить никакой вести. — Гляди, не было б худо…

— Твоя правда… Вздор молочу… Прости, осударь… Вот донесут тебе, кто поважней меня — тем и верь… А мне, холопу, верить можно ли? Весь-то, холоп, — копья не стою я медного, полушки татарской, ломаной…

Задумался Владимир. Может быть, и правда… Знает он, как подозрителен, беспощаден Иван.

А Шемёта, на коленях стоя, подполз поближе, шепчет:

— Коли узнаешь, что прав я был… И пожелаешь гнев царя на милость обратить. Счастья добыть себе да ласки братней. Шемёту шепни… Я — на кухне у царя… Не все, что пьет и ест царь, — стольники пробуют. Есть корни и травы приворотные… целюющие… Мне мигни… Дай, перешли мне что надо… Прямо во уста царю попадет… И взлетишь ты надо всеми, как солнце над землей. Любовью братской да жалованьем… — быстро подхватил предатель, заметя испуганный взор Владимира. — Тогда и меня не забудешь… Дать с теми порасправиться, которы Анютку мою — плясать учили… Живую палили… Деток сиротами моих оставили…

— Вон! — только и мог крикнуть Владимир.

И не стало иуды в покое.

А через неделю ввели его, избитого, окровавленного, истерзанного, в опочивальню Ивана.

— Гляди! — кричал Федор Басманов. — Гляди, государь, куды дело пошло… В Нижний, за рыбой ездил этот смерд… А люди, какие были с ним, подводчики, и донесли здесь, чуть вернулися, что к себе предателя князь Владимир звал… Долго шептался с аспидом. А один Федька Наумов, холоп твой, донес: пятьдесят рублей Шемёта взял, царя бы извести. Обыск мы сделали… Гляди! Вот, что нашли… Казны: полсотни рублей серебра. И сверточек бумажный…

Показывает Иоанну в бумажнике — порошок какой-то, красноватый.

— Дали псу дворовому мы зелья этого… Вмиг околел… Вот чем, царь, братец-князь твой промышляет…

Молчит Иван, дрожит, бледен весь…

Наконец заговорил.

— А сам-то… этот… сознался… Открыл ли вам что?

— Нет… Клянется, подкинули зелье-де…

— Ну так попытайте собаку…

И пнул прямо в лицо носком сапога Шемёту-предателя, который, ради обещанной награды, — даже согласился комедию пыток разыграть, когда ему пообещали с клятвой, что дело пустяками кончится.

Но на пытки — сам царь пришел… Тут уж не до шуток. И все сказал полузамученный человек, как хотели опричники, лишь бы передышку получить до приезда Владимира, против которого он должен был свое показанье давать…

Вторым свидетелем явился дьяк Савлук Иванов, посаженный некогда в тюрьму Владимиром за разные грехи, однажды успевший уже оклеветать Владимира и мать его, иноку Евдокию, а в миру княгиню Евфросинию.

Ничего об этом не зная, получил Владимир ласковое письмо от Ивана: «Брату нашему любезному… Пишем твоей милости: турки, как сведали мы, вконец назад повернули… А тебе бы из Нижняго в свой удел поспешать… Да как поедешь туды, к нам заехал бы в Слободу, для дела великого, тайного. А стоять тебе, брату нашему, не в Слободе, а в селе Москатине, что на Богане… Там уж будет все поизготовлено… И целуем тебя братски, и супругу твою с детками. А дочки твои обе у нас здравы… Василий, княжич твой, здрав же… и с женой молодою… Службу нам в Ливонах служит верную… А как твои молодшие сынки? Здоровы ль? Поглядеть мне на них охотится…»

Поверил братскому призыву Владимир, с женой и с двумя сыновьями младшими, которые росли при нем, из Нижнего выехал, со всеми челядинцами, с боярынями жены и с прислужницами ближними, которые души не чаяли в молодой, ласковой княгине Евдокии Романовне, урожденной Одоевской, второй жене Владимира.

Стали на Богане, как царь приказал.

Тут только и дошли к Владимиру вести тревожные обо всем, что было в Слободе.

Да не вернешься назад… Поздно. А и вернешься, так догонят опричники… Немало их… шесть тысяч человек теперь в Слободе скопилось, да еще другие живут по разным городам, из тех двадцати, которые на опричнину записаны…

Ждет Владимир, что-то будет.

Спасибо, недолго ждать пришлось.

Заря не занималась, а из Слободы выехали тысячи две опричников, с Иоанном во главе. Тихо подъехали к селу, где ночевал Владимир. Трубы резко прозвучали. Все село было оцеплено. Как в побежденный лагерь вступили туда нападающие. Иван занял большую избу, недалеко от той, где Владимир с семьей помещался.

С шумом, с проклятиями ворвались в покои князя и княгини два посланца Ивановых: Грязной Василий да Малюта-палач, Скурлятев рыжебородый.

— Вставай, изменник… Иди с княгиней твоей на суд, перед очи царские…

— Прочь, холопы — обнажив меч, крикнул Владимир. — Пойдем мы сами к царю… Но вы не смейте касаться ни меня, ни княгини, ни детей наших…