Тексты священные пестрят письмо… Их пропускает Иван. А вот еще место… Надо перечесть…
«Не судьями и воеводами земля правится, а Божиим произволением. Нет правды в земле — и правители бессильны. Если же мы воевод своих многих различными смертями казнили, так помимо вас, изменников, множество есть и других таковых же у нас… А жаловать своих холодей мы вольны… А и казнить их — вольны же! Облыгать же нам слуг своих — не из чего. Есть их, что ли, живьем я собираюсь? Власти ли их желаем, рубища ли их жалкого? Царские, свои есть достатки у нас. Про наш век хватит…»
— А и возьму что у рабов? — думает Иван. — Так свое же назад отберу. От меня и от отцов моих полученное или наворованное… Ну, далей… Где тут про Адашева? А, вот…
И он опять стал проглядывать хартию…
«… Алексей же, 5ЯЕ начальник при дворе нашем царском, в юности нашей, не вем, каким обычаем из батожников, из челяди водворился. Измены от вельмож наших видя, взял я его из гноища, поставил наряду с вельможами, верной службы чая… И честью, и богатствами одарил не только его, но и всех сродников его… И какую службу прямую увидел от него? Сейчас поведаю…
С Сильвестром сдружился Алексей. Потайно от нас стали они советы держать… Честь у нас отняли… Новых людей, молодых детей боярских стали в честь вести… Вотчины наши отцовские, родовые — по ветру раскидали, по рукам роздали, друзей себе созидая… Повсюду — властями угодников своих поставили… И все по своей воле творили! Аз же, что и на благо скажу — все неладно им было! Все-де я развращенно и строптиво советую… И так — до слання моего и обуви самой — во всем я им покорятьси повинен был… Кто же хоть малость доброхотен нам, или покорен — тому гонения. Кто нас раздражит, утеснит ли чем — тому богатство, честь и слава! И сто дня до дня росли такие утеснения мои… И мне толковано, будто все сие на пользу мне, а не их лукавства ради!
Когда же захворал… — даже негромко, но вслух стал читать Иван, подойдя к самому больному месту для себя, — почли вы с попом Сильвестром и с начальником вашим, Алексеем, что уж не жить нам на свете… И тут от упоения самовластного восшатались, яко пьяные…
Когда же оздравели мы — злоба ваша не престала… И на царицу нашу, Анастасию, злобу воздвигли и гонение лютое… Когда же изменник старый, собака, Ростовский князь Семен Литовским послам порочил нас и бежать хотел, а мы не казнили, только с глаз сослали его, поп Сильвестр и с вами, злодеями, того собаку в великом бережений держали… И все твердили, яко согрешений наших ради — болезни на нас, на царице и на чадах наших приключаются… Ради моего непослушания вам… И вспомнить тяжко горькое возвращение мое на Москву с недужной царицей из Можайска, без молитв божественных, без лекарей в помощь… Когда же отошел от двора поп Сильвестр, никого сперва я казнью не коснулся…
Лишь когда стали вы против меня больше стояти и измену творить — я захотел вас воле своей покорить, хотя бы и кровавыми казнями… Бояре же крамольные, кои царя, Богом данного, на троне рожденного, отвергли, преступив клятву, зло всякое нам и дому нашему творили, словом, и делом, и умышлением, уж ли они не стоют казней?
А и с женою моею про что вы меня разлучили? Не отняли бы у меня юницы моей — и не было бы жертв Афродитиных, и юношеских игр Кроносовых… В чем теперь упрекаешь меня — одно скажу: все мы люди, все — человеки!
Только не мните сызнова устрашить меня, как поп Сильвестр и Алексей прежде сего устрашали меня страшилами вздорными, детскими! Минула та пора…»
Много еще тут написано и про мнимые заслуги воевод царских, а Курбского — в особенности… Про разные подвохи, им учиненные…
Вот и конец близко…
«… Лицо же свое, пишешь, не покажешь нам и до страшного суда? — так кто захочет такое эфиопское лицо видети!»
— прочел и плюнул даже Иван…
— Аспид… Ехидна… Воистину, лик эфиопский…
И, докончив читать, он начал выводить под письмом:
«Писано в нашей великой России преименитом, царствующем, престольном граде Москве, в лето от создания мира — 7072, июля в пятый день…»
Прочел Иван, бесконечно длинное, умно и сильно составленное обвинение врагов, а свое оправдание — и задумался…
Чувство удовлетворенного авторского самолюбия, сладость мести, хотя бы и такой неполной, как это жгучее письмо, — эти ощущения смешиваются с иными… Курбский, один из вернейших до сих пор, один из самых близких по крови и по положению, — бежал, нарушил присягу. Не выдержал грозы, поднятой во спасение рода царского самим царем, и бежал. Мало того: свершил неслыханное дело — привел литовские войска на Русь… И теперь вот осмелился, как правый и равный, писать царю, корить его, грозить… Грозить ему, могучему, беспощадному, грозному… Да, чует Иван, что он — грознее всех: грознее деда и сурового отца своего… Казалось: растет и ширится, незыблемо стоит власть царей московских. А вот какой-то Курбский… Нет, не один Курбский… Он — плоть от плоти, кость от кости всей темной, старобоярской и княжеской толпы, которая с немым осуждением, как Репнин, или с дерзким вызовом, как Мытнов, глядит теперь на царя… Одного казни — десять новых займут место казненного… И борьба идет без конца… Правда: народ за него, за Ивана, за царя, взявшего Казань, взявшего Астрахань, повоевавшего Ливонию… Но народная толпа непостоянна… Две-три неудачи — и нового кумира изберет она…
Надо вызнать хорошенько, что думает народ? И уйти поскорее да подальше от попов, от бояр. Тогда только избавится душа Ивана от мучительного страха, каким исполнена с той самой минуты, как на крыльце, при всех, прозвучало это проклятое письмо далекого, ненавистного врага. Убийства тайного, восстания открытого — всего теперь ждет и боится царь.
Отравлены его радости, испорчены пиры, ужасны дни, мучительны ночи темные. Вот почему сейчас, окончив чтение, прижался в кресле царь, как будто ожидая удара сзади. Бледный, затаив дыхание, раскрыв широко безумные свои глаза, сидит Иван и боится с места тронуться, к постели боится подойти, пока в окно не прольется первый луч рассвета, вступая в борьбу с мерцающим, красноватым сияньем восковых, нагоревших свечей…
Глава II
Год 7073 (1565)
Николин день, 6 декабря, царь приговорил провести в селе Коломенском. Неохотно, вообще, и зимою теперь оставался он в Кремлевском дворце, из которого раньше только летом выезжал. Новые привычки Ивана требовали большего простора, какого не могли дать высокие стены садов и строений царского дворца, возведенного среди людных площадей и улиц кремлевских. Как ни таись, — все, что здесь творится, — выплывает, словно масло на воду, становится достоянием толпы народной, предметом осуждений и кривотолков людских.
Да и слишком много печальных воспоминаний пробуждают в душе царя стены, предметы, все, что он видит в старом дедовском и отцовском жилище. Тяжелые эти воспоминанья, пугающие, кошмарные образы и тени хоронятся по темным углам покоев, мелькают и скользят по извилистым переходам… Из подвалов — какие-то стоны доносятся… Правда, в «мешке», в подземной темнице каменной, которая у Аргамачьих дворов устроена, под стеной городской, — там немало несчастных сидит… Стонут, гляди, воют, Бога и Дьявола призывают себе на помощь, на гибель царю, ввергнувшему их сюда. Но Аргамачьи конюшни — далеко! До покоев царя никакой звук не может оттуда долететь, от самых ворот, от Троицких. Кто же стонет и где, не давая уснуть царю?
Или штуки опять это чьи-нибудь, как тогда, на Воробьевых горах, Сильвестр с Адашевым устраивали? Нет! Никто, кроме царя, этих стонов не слышит; никто не знает про них и страхом владыки не пользуется. Льстят перед ним; наушничают все друг на друга; телом и душою готовы платить за каждую подачку царскую. А пугать, в руки брать властелина, пользуясь непонятными стонами, — никто не думает.
И не говорит Иван о ночных этих стонах даже лекарю своему, с которым часто советуется о своем здоровье. Что-то странное творится с царем. Пустая, хоть и грязная хворь, захваченная Иваном от татарок еще под стенами Казани, — там же скоро излеченная, — опять вернулась к нему. Невоздержанная жизнь — помогла недугу. Медленно, но верно стал он расти…
