Царь лично допрашивал и Софью и Марфу. Но они отперлись ото всего, зная, что их пытать брат не станет.
Правда, он не решился коснуться их тела. Но душу измучил.
Когда кончилось следствие, сначала триста сорок один человек был приговорен к петле.
Тридцатого сентября у места главной казни, близ Покровских ворот, несметные толпы народа, все иноземные послы собрались как на невиданное торжество.
Около двухсот телег под сильным конвоем потянулось из Преображенского, и на каждой сидело по два стрельца с зажженной восковой свечой в руках.
День был тихий, и у многих огни не гасли до самого последнего мгновения, когда казнимый поступал в руки палача…
Явился и Петр, верхом, просто одетый, как всегда, окруженный свитой иноземных своих генералов и бояр. Он подал знак, шум толпы умолк. Дьяк выступил вперед и стал читать:
— «Воры, и изменники, и бунтовщики, Федорова полку Колзакова, Афонасьева полку Чубарова, Иванова полку Чернова, Тихонова полку Гундертмарка стрельцы!..
Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, указал вам сказать:
В прошлом, в 206 (1698) году пошли вы без указа великого государя, забунтовав, с службы к Москве всеми четырьмя полками и, сошедшись под Воскресенским монастырем с боярином с Алексеем Семеновичем Шейным, по ратным людям стреляли, и в том месте вы побраны. А в расспросе и с пыток вы сказали все, что было сговорено: прийти к Москве, и, на Москве учиня бунт, бояр побить, и Немецкую слободу разорить, и немцев побить, и чернь возмутить, то вы всеми четырьмя полки ведали и умышляли.
И за то ваше воровство великий государь и прочая указал казнить смертию».
Отсюда повезли под грохот барабанов всех осужденных к местам казни к десяти воротам в Белом городе, к трем воротам на Замоскворечье и в стрелецкие слободы.
Там и повесили двести человек. Остальным клеймили щеки, били кнутом и сослали в Сибирь.
На короткое время Петр прервал розыски и поехал к Троице, навстречу своему первому адмиралу, Крюйсу, который через Архангельск прибыл в Россию из Голландии.
Расспрос шел и без Петра. Было точно установлено, что царевны-сестры подбивали стрельцов к мятежу, особенно Софья.
Тогда еще девятьсот пятьдесят стрельцов было приговорено к смертной казни. Из них семьдесят два человека обезглавлены в Преображенском. Палачей не хватало, и конюхи, преображенцы, семеновцы, бояре своей рукой рубили мятежные головы…
С 11 по 21 октября было повешено на Москве всего семьсот восемьдесят пять стрельцов.
И, как последняя угроза, на Девичьем поле перед кельями царевны Софьи, уже постриженной в том же монастыре под именем «смиренной инокини» Сусанны, повисло сто девяносто пять трупов.
А у троих из стрельцов, которые своими неподвижными глазами глядели прямо в окна кельи Сусанны-Софьи, которые при порывах ветра раскачивались вместе с веревкой, касаясь мертвыми руками самого окна, — у этих троих в руках белела «челобитная», призывающая царевну Софью снова на «державство», на трон Московский…
И так целых полгода висели и разлагались трупы повешенных, ежедневно возобновляя бескровную пытку, которой подверг сестру возмущенный и потерявший сострадание брат.
На площадях тоже грудами валялись неубранные тела казненных. Вдоль дорог на телегах лежали стрельцы, как бы говоря:
— Берегитесь! Царь долго терпит, но мстит жестоко, беспощадно…
И ужас объял всех…
Только иноземцы толпами ходили к Новодевичьему монастырю поглядеть на «челобитчиков», позлорадствовать, чуя, какую муку терпит царевна, готовившая мятеж, чтобы вырезать всех немцев и водворить старый строй на Руси.
Опустели стрелецкие слободы. Жен стрелецких разослали по деревням. Их там разобрали холостые поселяне.
Сгибла навсегда бесшабашная, но грозная сила стрелецкая, так долго державшая в своих руках судьбу Московского царства.
С той поры преображенцы и семеновцы взяли на себя роль, заняли место стрельцов допетровской Руси, тех стрельцов, которые в свое время сменили собой злой памяти опричнину царя Ивана Грозного.
― ВЕНЧАННЫЕ ЗАТВОРНИЦЫ ―
Историческая повесть-хроника
Часть первая
ВЕСНА В ТЕРЕМАХ
I
На необозримое пространство расстилаются-зеленеют поля, луга и леса, окружающие стольный град Москву, «третий Рим нерушимый», как величает его нередко сам юный царь и великий князь Московский, Иван Васильевич IV, всея Руси.
Молод государь, шестнадцати еще не минуло, а по виду, по стану, по взгляду пытливому — много больше можно дать венчанному отроку. Правда, немало и горя вынес он за свою недолгую жизнь, особенно за последние семь-восемь лет, когда схоронил Иван государыню-мать, великую княгиню Елену. И сильному духом человеку взрослому иные дни, пережитые ребенком-царем, за годы показались бы. А Иван целые долгие годы, день за днем, выносил и угрозы, и унижения, и обиды, даже до страха смерти…
Тяжело было. Но юность все одолела, со всем справилась.
Исполнилось Ивану 15 лет, пришло совершеннолетие царское, как и покойный отец завещал. Теперь боярам-правителям волей-неволей, а надо было признать юношу властелином, снять с него опеку, приходилось отныне его именем все делать; приговоры, дела и указы — за его подписью выпускать.
Иван IV вот уже около года лично вступил в правление, ведает все дела земские и государские… на словах, конечно. Так же как ведали их бояре-правители. Они только старались изо всего извлечь побольше выгод для себя. А всеобщее дело в государстве шло как машина огромная, пущенная в ход еще дедом царя, Иваном III.
Правда, за полвека работы состарилась машина, порасшаталась немного, кое-где заржавела; скрепы в ней ослабели, колеса иные повизгивают… Да и надстроено было немало за последние годы жизни царя Василия Ивановича. Много новых земель, городов завоевано, не мало новых порядков заведено. Не совсем даже иные части постройки государственной соответствуют одна другой. Но еще хорошо работают гладко отлитые, крепко окованные колеса и шестерни механизма. Одно только новое, могучее колесо в машине сейчас работает: это личная воля юноши-царя. Воля, порою неутомимо дикая! Но она больше пустых, неважных, ребяческих вещей касается. И тонет новый, такой властный, молодой голос в том шуме и шорохе, который издают все части государственного механизма, вплоть до последней мелкой цевки, до мужичка-оратая включительно… До той самой цевки, из которой создана прочная основа земли русской, великого Московского царства.
II
Рано проснулся царь-отрок Иван Васильевич. Молодой спальник Алексей Адашев, которому по череду пришлось в царской опочивальне спать, с рассветом уже поднялся, сторожил пробуждение царя.
У спальника все, что следует, приготовлено. Омылся свежей водою царь, одеваться стал, только прежде другого спальника, племянника своего, князя Ивана Федоровича Мстиславского, к бабке, княгине Анне, со здорованьем отослал.
— А што, Алеша, — обратился Иван к Адашеву, обувавшему в эту минуту царя, — после думных трудов, после докладов боярских на полеванье нам с тобой не поехать ли поблизу куда?
— Как повелишь, осударь.
— Ну, так скажи псарям сготовиться… Копчика мне под седло. Того, что от салтана в дар прислан… Стой, кольчуга чтой-то мулит в поясу!
И царь с помощью Адашева распустил широкий панцирный, тонкий, но превосходно закаленный пояс, которым была стянута миланская, дивной работы, кольчуга, надетая у него прямо поверх полотняной рубахи.
Этой надежной защиты не снимал с себя юный царь ни днем ни ночью.
— Спасибо за дар дуку медиоланскому! — шевеля колечками стальными, тонкими, как кружевное плетение, с горькой усмешкой заметил Иван. — Поправил сзади? Ладно. Добро теперь. Вот погляди… Это и есть они, царские вериги мои, — теребя кольчугу и пояс, живо заговорил отрок, всегда охотно делившийся мыслями, если видел, что не враг перед ним. — Видишь: ни день ни ночь не сымаю тяготы такой. Не хуже схимника иного, веригоносящего праведника! Я царь Московский, владыка стольких земель, стольких тронов земных! Так поменьше брови своди, когда я сердцу мому волю даю порою. Ежели что и погрешу — за подвиг мой тайный, неведомый, за тяготы несение, — отпустит Господь многие прегрешения. А, как мыслишь?
