В слободах остались только жены и дети стрелецкие, чего не бывало никогда.
Обычно московские стрельцы несли службу только летом по городам, а на зиму почти все возвращались к своим семьям, к своим торговым занятиям и промыслам.
Вместо стрельцов караулы в Москве несли полки Бутырский, Лефорта, Семеновский и Преображенский.
Вдруг, постом 1698 года, появилось в Москве до двухсот беглых стрельцов с литовского рубежа, из полков Гундертмарка, Козлова, Чубарова и Черного, из тех полков, которые особенно были недовольны «новыми порядками» цыгана-царя, как бранили староверы Петра до того, когда возвели его в чин «антихриста».
Несмотря на крепкие караулы у ворот монастыря, где жила Софья, стрельцы сумели при помощи нищих побирушек из стрелецких баб войти в сношения с царевной. И раньше чем беглецов изловили и выгнали из Москвы, посланные от всех четырех полков успели передать Софье свою жалобу на новые, тяжелые, мучительные порядки, вручили ей призыв снова стать во главе правления.
Ответ был получен немедленно. Вот что писала царевна:
«Вестно мне учинилось, что из ваших полков приходило к Москве малое число. И вам бы быть к Москве всем четырем полкам и стать под Девичьим монастырем табором. И челом мне бить: идти к Москве против прежнего на державство. А если бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве пускать не стали, и с ними бы управиться, их побить и к Москве быть. А кто бы не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой».
С этим письмом поспешили стрельцы в Великие Луки, где стояли все четыре полка.
Но еще на пути, в сорока верстах от Москвы, догнала их новая посланная нищенка, стрелецкая жена Ульяна, с новым письмом; царевна писала младшим стрелецким начальникам:
«Ныне вам худо, а впредь будет и хуже. Идите к Москве. Чего вы стали? Про государя ничего не слышно».
Вот на что особенно надеялась Софья. Она понимала, она чувствовала, что грозный облик Петра нагнал трепет на самые отчаянные души. И только за его спиной, во время его отсутствия, и есть надежда достичь чего-нибудь, запугав трусливых, безвольных бояр, стоящих во главе правления.
Расчеты царевны не оправдались.
Правда, ее письма подняли все четыре полка. Особенно заволновались они, когда повсюду был рассеян слух, что Петра нет больше, что он погиб там, за морями, в чужих краях. Прибавляли, что бояре собираются даже удушить царевича Алексея, мать которого, Евдокия, как и весь род Лопухиных, предана старому, «древлему благочестию» и стремится воспитать сына в духе «старины»…
После долгих колебаний стрельцы решились. Из Торопца, где в мае на короткое время были поставлены все четыре полка, их хотели послать опять в разные места.
Но ратники взбунтовались. Первыми подали пример те зачинщики, которые бегали в Москву к Софье. Постепенно и остальные, всего две тысячи двести человек, решили идти прямо на Москву. Если на них выйдет войско, уклониться от боя, засесть в Туле или в Серпухове и ждать подмоги от донских казаков, тоже начавших шевелиться.
Бояре в Москве, узнав о большом бунте, потеряли голову.
«Бабий страх на них нашел», — как потом выразился Петр.
Десятого июня все-таки бояре-правители поручили воеводе, боярину Шеину, и товарищам его, генерал-поручику Гордону и князю Кольцо-Масальскому, собрать войска и выступить на Ходынку. От всех четырех верных полков, стоящих в Москве, было взято по пятьсот человек. Собраны были также дворцовые ратники, недоросли, конюшенные служители в военном снаряжении и приданы строевому войску в подмогу.
Осмотрев войска, Шеин двинулся к Тушину, где стал лагерем. У воеводы было не меньше трех тысяч семисот ратников при двадцати пяти пушках. 18 июня произошла встреча. Сначала Гордон, по поручению Шеина, несколько раз делал попытки образумить бунтовщиков.
— Выдайте сто сорок пять зачинщиков, тогда вины ваши будут все прощены и забыты. И вам выдадут что по службе полагается.
Стрельцы ничего и слышать не хотели.
Гордон вернулся в московский лагерь.
У стрельцов начались приготовления к бою. Полковые попы, капитоновцы, служили молебны. Ратники молились и исповедывались.
Шеин, расположив войско для боя, послал еще раз к стрельцам Кольцо-Масальского.
Но стрельцы слушать его не стали, а только отдали челобитную, в которой были перечислены все обиды и лишения, какие перенесли стрельцы за эти последние три года в чужой стороне, голодая, холодая, не видя жен и детей.
— Што делать. Будем боем решать спор, — сказал Шеин и дал знак Гордону.
Первый залп из двадцати пяти полевых орудий был дан на воздух. Никто из стрельцов, конечно, не пострадал.
— Братцы, Господь за нас! Да, гляди, и пушкарская рука на товарищей не подымается. Пали в семеновцев да в преображенцев. Сергиев! Сергиев!
При этом кличе полетели кверху шапки стрельцов. И они стали стрелять из ружей, из пушек.
Грянули неровные залпы. У Шеина оказались раненые.
Тогда полковник Граге навел орудия как следует и новым залпом выкосило немало людей…
В тот же миг паника охватила стрельцов. Они дали тыл. Повсюду путь был отрезан отрядами Шеина. Грянул третий залп…
И врассыпную кинулись теперь стрельцы, кто куда. А большинство, опустив знамена, стали молить о пощаде.
Их всех обезоружили, окружили караулом.
И часу не длилась эта «война»; пятнадцать убитых и тридцать семь тяжело раненных у стрельцов, четыре раненых у Шеина — вот все потери тушинского боя.
Все свободные кельи соседнего Воскресенского монастыря, подвалы, амбары переполнились арестованными зачинщиками мятежа и беглецами, которых переловили до одного. Розыск делал сам Шеин, пытал, жег огнем.
Стрельцы объяснили свой мятеж недовольством на вечные походы, на лишения и нужду. Никто ни звука не сказал о письмах царевны Софьи.
И Шеин приговорил к виселице сперва пятьдесят шесть человек зачинщиков, а потом, по приказу бояр из Москвы, приказал удавить в мертвой петле еще семьдесят четыре человека.
Молча, творя крестное знамение, клали голову в петлю осужденные стрельцы.
Сто сорок человек менее опасных бунтарей были наказаны жестоко кнутом и сосланы в Сибирь.
Остальные, всего тысяча девятьсот шестьдесят пять человек, разосланы по разным городам и посажены в тюрьмы.
Седьмого июля Шеин уже мог вернуться в Москву.
Но в сентябре вернулся Петр и иначе взглянул на дело.
— Сами, толкуют, замутились, без всякой сторонней руки… Ну, нет… Я допрошу их построже вашего. Дознаюсь до дела… Хоть и так вижу, откуда ветер снова подул. От монастыря от Девичья… Из-за Москвы-реки… Ну, ежели… уж теперь не прощу.
И он сам стал в Преображенском «с пристрастием» допрашивать стрельцов.
В Москву свезли их всех, в числе тысяча семьсот четырнадцать человек, и рассадили по тюрьмам.
Отсюда партиями возили в Преображенское.
Всего четырнадцать застенков, или следственных камер, учредил для разбора этого огромного дела Петр: Ближние бояре и дядьки его заведывали этими застенками.
Целый месяц длился розыск. Кроме воскресений, ежедневно по шесть — восемь часов тянулся допрос, очные ставки, пытки и битье кнутом.
Главнейших коноводов пытал и допрашивал сам царь.
Семнадцатого сентября, в день именин Софьи, словно нарочно, чтобы сделать «подарок» сестре, начались допросы. На дыбу поднимали и жгли огнем трех распопов стрелецких, которые служили молебны и причащали мятежников, во время боя пели молитвы.
Главным образом, Петр хотел добиться, не было ли от Софьи писем к этим мятежным полкам. И, конечно, правда была раскрыта. Не все сумели молча переносить огонь и кнут. А жгли до трех и четырех раз. Били кнутом нещадно…
Узнав про письма, царь взял на допрос и женщин царевны, чтобы узнать, кто их передавал. И это раскрылось. Обнаружилось и участие сестер Софьи в заговоре; особенно Екатерины и Марфы. Только тихая, робкая Мария осталась непричастна.
