Девочку, которую через пару часов вернули домой соседи, которым позвонила знакомая, которая жила на одной площадке человека, гулявшего с собакой.

И то сказать, всего-то пару дворов мы с матерью тогда не дошли до дома.

А в чьём-то окне голосила, завывала, бесконечно кружила припев какая-то попсовая группа.

Замок поднимает руку и кладёт мне на грудь.

И где-то глубоко внутри меня что-то трескается и осыпается, и осыпается, и бесконечно осыпается.

Глава 37.

Елена стояла на балконе своего гостиничного номера и смотрела на облитые закатным пламенем крыши.

Было около восьми, Али не приехал. Это было немного досадно, но не более. Она здорово устала за этот день, до отвращения устала. После душа её совсем разморило, и она сказала себе, что вот сейчас постоит буквально пару минут, наслаждаясь видом, и ляжет в постель. У неё впереди ещё полторы недели отдыха, целая череда летних дней, которые можно тратить на прогулки по древнему городу, на музеи и парки, на обеды и ужины в городских кафе, на покупку сувениров в лавочках. Елена вспомнила «руку Фатимы» с синим глазом на двери кафе и вздохнула.

Они с Йилдыз опоздали, но, как ни странно, ничего ужасного не случилось. Когда они приехали в квартиру второй, там сидели смуглая девочка и две незнакомых старухи — мрачные, разочарованные. Они ничуть не удивились их приезду, видимо, ведьма их предупредила по телефону.

Из коротких, недовольных объяснений Аксы она поняла, что Светку привели в какое-то особое место, к «замку», который, оказывается, был не единственным (вот и Йилдыз ей врала, выходит), но что-то у них там пошло не так.

Светка сбежала.

Она каким-то образом смогла переместиться из «закрытого» города даже без триггера.

Елена не получила объяснений. Её вежливо, но решительно выпроводили из квартиры. Йилдыз спустилась с ней на улицу, усадила её в такси, вручив немного денег «на проезд» и сказала:

— Извини за беспокойство. Вся эта история закончилась. Думаю, твоя подружка уже дома.

— Да не подружка она мне! — возмутилась вдруг Елена, — Пошла она нах, — единственное знакомое ей нецензурное выражение на английском вдруг вырвалось само собой, — Но мне-то вы могли объяснить! Я же как вы! Я же одна из вас!

— Нет, — Йилдыз выпрямилась и захлопнула дверцу. Машина тронулась.

Елену затопило невероятной, непривычной для неё силы обидой, горькой горечью поражения в неизвестном поединке, на который она даже не подписывалась.

И вот теперь она стояла, вымотанная, расстроенная, и думала, что всё это ужасно нечестно, и глупо, и бездарно. И хоть бы любовник про неё вспомнил, но нет, этот засранец, видно, решил, что одного раза достаточно.

Она совсем было уж собралась уйти с балкона, когда в разнообразный шум улицы добавился знакомый звук.

Елена с удивлением поняла, что у неё радостным волнением дрогнуло сердце, и перевесилась с балкона, ища глазами по улице.

Из-за поворота ловко вылетел скутер с ладным щуплым седоком. Он проскочил между фургоном и такси, вырулил к противоположному тротуару и остановился напротив заднего фасада гостинички.

Мужчина поставил мотороллер на подножку, сошёл и легким движением сбросил шлем на руку. Поднял взгляд и увидел её. Просиял улыбкой и крикнул:

— Хей! Лена!

Она замахала рукой в ответ.

* * *

Бабушкин девятиэтажный дом стоял чуть на отшибе от улицы, по которой ходил транспорт. Я вышла из трамвая и пошла по темнеющему переулку, глядя под ноги. Серый асфальт покрывали золотые отсветы фонарей и синие пятна теней. Поднялся ветер, листва заволновалась и громко, сухо зашумела тем особенным осенним шумом, который вкрадывается в лето, когда ничего ещё не напоминает о холодах.

Я подошла к самому дому, к подъезду, возле которого темной пеной вскипали под ветром кусты сирени и бузины. Посмотрела наверх, на окна пятого этажа — темные. Я села на скамейку и поставила рядом с собой свой мокрый, дурно пахнущий рюкзак.

Когда-то же она вернётся домой.

Её миниатюрная фигура показалась со стороны остановки почти сразу. Она шла как обычно бодро, мелкими твёрдыми шагами, неся в руке большую кожаную сумку-портфель. Подходя поближе, она заметила меня и ненадолго замедлила шаг. Потом снова пошла твёрдо и живо, стуча квадратными каблуками тёмных строгих туфель.

Подошла, остановилась, смерила меня бесстрастным взглядом. Её лицо, и всегда-то слегка напоминавшее профиль индейца с сувенирной монетки, стало совсем острым и сухим, морщины залегли следами граверного резца. Я сглотнула и сказала:

— Привет…

— Здравствуй, — ответила бабушка бесцветным, невыразительным голосом. — Давай, пошли в дом.

Мы поднялись на лифте, прошли длинным темноватым коридором. Бабушка открыла дверь, с усилием прижав её плечом, чтобы провернуть ключ, включила свет в прихожей.

Сказала всё тем же ничего не выражающим тоном:

— Руки мой. Котомку свою грязную здесь брось. Я чайник поставлю.

Я разулась, бросила рюкзак под вешалку и прошла в крошечную ванную. Моя руки, я вдруг почувствовала неодолимое желание расплакаться, и не смогла сдержаться.

На кухню я пришла, растирая красные распухшие глаза. Ох и наревела ж я сегодня слёз, наверное, ведро.

— Занятия у тебя когда начинаются? — спросила бабушка. Она стояла спиной ко мне, смотрела в тёмное окно.

Занятия? Я остановилась, прислонившись к косяку. Я не могла понять, о чём она спрашивает.

— В училище занятия.

Я приложила висок к крашеной деревяшке и ненадолго закрыла глаза. Бабушка молча ждала. Завыл чайник — сперва тихо и низко, потом всё выше и громче. Бабушка протянула руку и не глядя повернула регулятор конфорки.

Занятия. Я выпрямилась, прошла к столу, села, потрогала клетчатую, желтую с розовым клеёнку. Сказала честно:

— Я не помню.

Бабушка вздохнула, повернулась к шкафчикам, принялась доставать заварочный чайник, жестянку с чаем, жестянку с мятой, банку с вареньем, хлеб…

— Я схожу в училище и узнаю. Наверное, собрание будет как обычно перед началом года…

— Сходи, — бабушка взяла прихваткой чайник и принялась заливать в заварник кипяток.

Я посидела молча, не зная, что говорить и говорить ли. Взяла в руки толстенькую белую чашку с большими фиалками.

— Пока на раскладушке поспишь, — сказала бабушка, открывая холодильник, и добавила, выкладывая на стол новую пачку сливочного масла:

— Потом тахту у родителей заберёшь.

— А… отдадут? — я с удивлением подняла на неё взгляд.

Бабушка с неопределённым хмыканьем вытащила из-под стола табурет, села и сказала:

— Пусть попробуют. Не отдать-то.

Я опустила дрогнувшие руки с чашкой. Увидела свои поцарапанные, загорелые и такие пустые запястья — и из глаз снова, снова, опять неостановимо полило.

Глава 38.

2005

У Насти Таракановой нет недостатков.

Она с детства понимает, что полагается быть скромной, поэтому никогда не станет хвалиться своими достижениями и достоинствами, но она твёрдо знает: у неё нет недостатков, это очевидно. Она умна, это говорят ей все с детского сада. Она хорошо учится и прекрасно работает.

Она красива, это видно ей в зеркало и подтверждается тем, как относятся к ней люди, как они смотрят на неё — со сладким умилением, пока она была маленькой, с симпатией и теплом, когда она чуть подросла и с опасливым восхищением, когда она стала совсем взрослой.

Она аккуратна и внимательна. У неё самые чистые тетради в классе, и в обычной школе, и в музыкальной. И конспекты у неё самые лучшие во всей параллели, от первого курса и до последнего.