Феликс баюкал в объятьях заснувшего уже мошу, Софиа и Альберт шли, держась за руки, и нет-нет да вытягивали шею – как там зверек?

– Тебе нужно дать ему имя, какое-нибудь уютное и приятное, – Софиа взглянула на повзрослевшего в один миг Феликса: у него будто появился ребенок – пришлось вырасти, возмужать в одночасье.

– Я подумаю над этим. Кто знает, вдруг он вообще не захочет остаться? Вдруг ему не понравится? – он взволнованно затараторил, но вдруг прервался и толкнул локтем Альберта. – Смотри.

В огромном, пустом обычно доме Берта, горел свет, и силуэты двух взрослых фигур плясали в окнах, как языки пламени в камине.

Альберт напрягся, весь вытянулся, больно сжал ладонь Софы – мгновенно извинился коротким объятием, прошептал «до завтра» и сорвался с места, как гончий пес с вздыбленной шерстью.

– Не расстраиваешься, что он так резко убегает? – Феликс скосил глаза на Софию и свернул по тропинке к ее дому, чтобы проводить.

– Нет, все в порядке, я же понимаю. Родители для него – как подарки под подушку, бывают нечасто и всегда приносят радость. Как я могу на него злиться за это? – она пожала плечами и вновь бросила взгляд на Мошу. Тот проснулся и большеглазо смотрел на мир.

– И то верно.

Они шли в неловком молчании. Феликс то и дело намеревался начать разговор, но слова и звуки застревали в горле, как непослушная шерсть ламы в новой расческе. Поэтому он просто смотрел – на белые волосы, отливающие золотом в свете вечерних ярких окон; на светлые глаза, ресницы, будто крылья белой бабочки; розовые, цвета редких ландышей губы… Как бы он ни старался отвести взгляд, то и дело поглядывал на Софи, как на неземное создание. Хотелось прижать ее к себе, поцеловать, много раз поцеловать, пока губы не заболят, и услышать тихое «я тебя тоже люблю, Феликс».

Но он не мог этого сделать. Если он признается Софе, попробует перейти черту, которая проведена между друзьями, то он останется один. Альберт возненавидит его, Софиа вряд ли покажет, но тоже будет презирать – все знал и не сумел сдержаться, какая пошлость!

– Спокойной ночи, Фель. Береги своего мошу и дай ему хорошее имя, – они стояли у порога, смотрели друг на друга – Феликс старался найти глаза напротив и глядеть в них, не отрываясь.

– Обязательно. Софиа… – он сглотнул чертов ком из несказанных фраз, и смог найти в себе силы говорить.

Феликс смотрел в ее глаза, в темноте зрачков клубилось бессильное понимание, паника и тихое «не надо», и он не смог сказать того, что лежало на языке.

– …хочешь погладить его напоследок? Вдруг он правда у меня не задержится, – напряжение будто вскрыли ножом, ребята выдохнули и вернулись к прежнему – друг и подруга, никак не больше.

– Почему бы и нет, – Софиа протянула руку, коснулась мягкой шерстки и дикой ланью прыгнула в приоткрытую дверь дома, успокаивая колотящееся сердце. – Пока, Фель.

– Пока.

И он побрёл, один, по темным тропкам, в сторону уютного дома с горящими окнами, где под звуки укулеле танцевала Мелисса, пела на ночь колыбельные, укладывая детей спать, нежно целовала Курта перед сном; где Курт грел молоко с медом, чтобы дети были здоровыми, и раздавал чашки, большие, глиняные, в постель, когда уже слипались глаза…

– Я так рад вас видеть, я так рад вас видеть, – Альберт повторял это, как заведенный, держа мать за руку и не спуская взгляд с отца, лишь бы удостовериться, что они здесь, что они реальны, что море больше не отнимет их, хотя бы пару недель позволит побыть с сыном. – Когда вы отправили письмо, не наложив водоотталкивающее заклятье, я… Я так перепугался, мне было страшно, что вы погибли, был же шторм…

– Это все кончилось, милый. Мы рядом, мы в порядке, ты молодец, что преодолел это, – Эмили коснулась его волос, стянула с них резинку и позволила светлым прядям рассыпаться до плеч.

– Ты растешь не по дням, а по часам, ты, кажется, еще сильнее вытянулся, – отец придирчиво осмотрел Берта, хлопнул по плечу и рассмеялся. – Черт, ведь месяц назад уехали, а ты такой взрослый уже, как будто мы на пару лет исчезли.

– Вы просто забываете, как я выгляжу, – улыбнулся Альберт, уложив голову матери на колени. Ее немного грубые от штурвала и морской соли пальцы расчесывали его волосы, и Альберт почувствовал себя маленьким ребенком, который плачет в объятьях мамы из-за разбитого локтя: и грустно, и трогательно, и тепло…

– Ну прости, прости… – Карл садится рядом и гладит сына по ребрам, будто сейчас начнет щекотать, как в детстве.

– Я все понимаю. Роза ветров вшита под кожу и колет сердце, когда вы долго сидите на одном месте; кто знает, может я – такой же, вырасту и брошу все, уйду в плавание или пешие походы, захвачу с собой Софию и детей в охапку, и большого бородатого пса, – Альберт зажмурился. Картинки были яркие, будто он видел будущее – казалось, что именно так все и сложится.

– Правильно. Но, увы, детей не всегда получается взять с собой, – Эмили склоняется над ним и целует в щеку, красную после прогулки на морозе.

– Знаю.

Тихая реплика рвётся под гнётом всей грусти, обиды и боли, испытанных в детстве: «Курт, возьми его на пару недель, пусть поживет у тебя, мы привезем взамен красивые свитера и пряности за бесценок», ночей в чужих домах, а потом и в своем – пустом до дрожи, одиноком; в такие ночи вся жизнь кажется бессмысленной. Думается, едва ребенок пошел – все, можно отдавать другим на попечение, раз родители бывают дома два месяца из двенадцати.

«Но что можно требовать от Эмили? Ребенок в двадцать – это так рано», – разговоры в доме Софии, на кухне, когда чужие родители уверены, что Альберт не слышит. И только Софиа обнимает его, греет прохладные руки в ладонях, маленькая пятилетняя девочка шепчет о том, что она его любит – сильно-сильно, «прямо как маму, и папу, и Агнес», утешает и вытирает слезы со щек.

– Я скучал…

– Мы тоже, сынок. Мы тоже очень скучали, – мягкий голос матери убаюкивает, любые неприятности под теплотой её тембра растворяются, как пломбир в горячем кофе.

– Ничего, скоро Ветрардаг, мы можем провести много времени вместе, – уверенно шепчет Альберт, ждет успокаивающего «да, конечно, куда мы поедем на праздники, проведем их с тобой, посидим и попьем глинтвейн, подарим подарки».

Молчание режет слух.

Он вскакивает, смотрит на родителей, которые прячут глаза – и сердце обжигает болью: снова ребёнок, снова брошен.

– Вы уедете, да? – и кивки в ответ, будто им стыдно так, что они сказать ничего не могут… Какие же они тогда взрослые, если не берут ответственность за свои дела?! Альберту хочется кричать, ругаться и набрасываться с кулаками, рычать, как дикий зверь… Но из горла вырывается только отчаянный выдох. – Неужели вы не могли хотя бы на Ветрардаг остаться… Это же семейный праздник…

– Мы старались, но у нас не вышло, из-за шторма наш маршрут пришлось сократить, а есть важные дела… – Карл похож на виноватого щенка, который напрудил на пол.

– Да какая мне к черту разница! – Альберт все же срывается на болезненный крик. – Вы мои родители, я ваш сын! Неужели я не достоин хотя бы праздники с вами провести?! Вы в моей жизни присутствуете фоном, то появляетесь, то пропадаете, неужели я не заслуживаю хотя бы в неделю Ветрардага вас рядом? Я… У меня злости не хватает, да как вы можете! Каждый день смотрю в окно, ловлю взглядом ваш чертов корабль, и вы приходите только для того, чтобы провести со мной жалкие три-четыре дня… Или когда вы отплываете? Завтра?

– Перестань кричать, – мама выглядит уставшей, посеревшей, так, будто её внезапно сильно затошнило. – Мы сами этого не хотели.

– Если бы вы не хотели – вы бы нашли способ, – Альберт сжимает руки в кулаки, разворачивается и убегает в свою комнату. Злость булькает у гортани, еще пара минут – и она выльется через нос, уши, рот и даже через глаза, настолько он зол!

«Какое право они имеют так поступать со мной?» – Альберт чувствует, как злость превращается в горечь, а та выливается слезами, промачивая подушку.