Представление к ордену Святого Георгия, строго говоря, не нуждалось даже в каком-либо простом одобрении начальника укрепленного района – сие было в компетенции только старшего воинского начальника на театре военных действий, бумага же была подана просто для прохождения ее в канцелярии установленным порядком. Впрочем, генерал Стессель, по мнению Кондратенко, начудил уже так, что подобная… выходка казалась просто мелкой шалостью…

– Позвольте узнать причины?

– Статью в «Новом крае» не изволили читать? Выражения этого поручика… как его там – Рыкова? – никак не позволительны для офицера и бросают на армию тень…

– Прочел.

– А вот уже и новониколаевский «Вестник», доставлен сегодня, извольте, очередь за газетами из столицы… – на стол лег газетный лист, и Кондратенко быстро пробежал глазами по строчкам.

– Что ж… Не могу не отметить, что в первом случае наши неустройства описаны… излишне подробно и живо, так для местных читателей все сие, право, не новость, шила в мешке не утаишь… Склонен отнести излишнюю горячность в счет молодости как поручика, так и репортера. Но в редакции «Вестника», похоже, сидят люди взвешенные, текст отредактировали, так что от начального, похоже, осталась, только фраза: «Готовы стоять насмерть! Позиции пулеметчиков неприступны, дайте только патроны!». Звучит весьма патриотично и верно. Так же все это будет расценено, уверен, и в Петербурге.

– Не разделяю вашего оптимизма… Позволю заметить, что таковой пример вряд ли послужит укреплению дисциплины… Поведение поручика недопустимо… Вы настаиваете на представлении? – Стессель поднял со стола бумагу, как бы приглашая забрать ее назад.

Кондратенко откашлялся. Приходилось, как всегда, быть отчасти и по возможности дипломатом, что по прямому природному характеру давно и крепко надоело хуже горькой редьки.

– Анатолий Михайлович, тут, пожалуй, все сложнее… Поручику и так по непонятным мне причинам еще не вручена «Анна на грудь» за Цинзьчжоу и «Золотая шашка» за бои на Драконьем хребте. Вот это – недопустимо, это есть оскорбление офицерской чести, и может послужить прямой причиной для следствия… Так же, по моему мнению, в данном случае недопустим и приказ о домашнем аресте, отданный комендантом крепости «через голову» командира полка. Что же до остального… я не стану сам, да и не стану рекомендовать никому, решительно никому, идти против единогласного решения господ кавалеров Георгиевской Думы гарнизона…

Положение было не из простых – будучи сам Георгиевским кавалером даже не четвертой, а третьей степени, Стессель мог влиять на многое. Впрочем, на заседание думы барон по какой-то собственной и никому не объявленной причине не явился. Это вполне могло быть воспринято как неуважение к господам кавалерам, да и пусть: решение было принято – уже принято…

– …подвиг точно ложится во вторую статью «Статута…»: «Кто, лично предводительствуя войсками какого-нибудь отряда или частью боевого порядка, находясь под сильным и действительным огнем и при сильном натиске или сопротивлении противника, настолько очевидно поспособствует своими действиями победоносному успеху всего отряда, что без оных невозможен был бы упомянутый успех».

– Возможно это и так… Но представление на гвардии поручика Разумовского та же Дума не утвердила. «Статут» я, знаю, поверьте уж, не хуже вашего. Статья седьмая: «Кто с боя успеет в осажденную крепость ввести значительное подкрепление или снабдить ее необходимо нужными снарядами или запасами».

– Верно. Но в том то и соль, что Разумовский – не успел…

Квартировал поручик Рыков, как и многие, очень просто – в землянке, отрытой на обратном скате высоты. С видом на город и море, так сказать. Пулеметчикам выделили «апартаменты», все убранство которых состояло из четырех грубо сколоченных топчанов с сенниками и деревянного щелястого щита на козлах, обозначавшего стол. При штате пулеметной команды всего в три офицера одно ложе и так оставалось вакантным, но уже две недели Рыков и вовсе оставался в сибаритском одиночестве: капитан Серов выбыл в лазарет с жестокой дизентерией, а поручик Скарыдлов – чуть ранее – в царствие небесное.

Помещение никаких изысков в убранстве, понятно, не имело, кроме одного, зато весьма примечательного японского лубка, который капитан невесть где подобрал и лично прилепил хлебным мякишем на дверь. Картинка оказалась припохабнейшая: русский солдат со спущенными шароварами, стоящий на четвереньках, к которому сзади пристроился раскосый самурай. Японец охальничал над русским содомитским способом, а тот, судя по растерянно-изумленному выражению лица, не вполне понимал, что же это с ним вытворяют. Поручик Скарыдлов, натура отчасти чувствительная, неоднократно просил убрать с глаз долой этакую срамоту, на что Серов отвечал: «На то и повесил, чтоб глаза мозолила. Злее будем, штык им всем в…! И банник в… И…»

Сидеть под арестом было невообразимо скучно, и оттого всего на второй день вечером Рыков глубоко «сел в галошу». И сделал это совсем простым способом, легко согласившись отлучиться к пулемету: расчет никак не мог справиться с очередной поломкой. Внешняя легкость решения подкреплялась веским самооправдательным мотивом: не к девицам же он побежал, право слово…

Как назло, именно в этот момент на Высокую прибыл генерал Кондратенко, обходивший позиции в сопровождении полковника Третьякова. И, уж, конечно, поручик немедленно попался им на глаза. Выслушав бравый рапорт, генерал снял фуражку, отбил по донышку пальцами некое подобие марша, и как-то очень по-домашнему обратился к полковнику:

– А что, Николай Александрович, не многовато ли у вас в полку поручиков Рыковых?

– Прошу простить, но не вполне понимаю…

– Все просто: один в госпитале, один под домашним арестом и еще один только что рапортовал нам, что занимается исправлением пулемета. Это уже трое. Кроме того, еще один поднял в геройскую атаку гарнизон форта, а другой вообразил себя неким Цицероном, и не без успеха витийствовал перед репортерами… Три плюс два – уже пять?

Сильно озадаченный полковник некстати брякнул:

– Так у него же кузен на «Полтаве» …

– Александр Николаевич? Как же, знаком-с. Желаете сказать, что он-то и преподавал поручику уроки риторики? Говорят, будто морские в словесности супротив нас, пылеглотов, что столяр супротив плотника. Итак, вернемся к вопросу: не многовато ли – Рыковых?

Поручик уже понял, что происходит форменная выволочка, но, право, какая-то очень и очень странная, а полковник и вовсе уже не знал, что могло бы явиться решением подобной арифметической задачи.

Кондратенко водрузил фуражку на голову, лихо заломив козырек, а в его глазах уже откровенно запрыгали веселые чертенята.

– Ладно, господа офицеры, шутки в сторону. То, что господин поручик сам-один, понятно. Однако же во многих лицах… одно из которых, уж простите за каламбур, ему и вовсе не к лицу…

Генерала в войсках любили солдаты, без лести не в шутку уважали офицеры, и Рыков понял, что вот-вот покраснеет, как кадет, застуканный за разглядыванием «французских карточек» в ретираде… Все сущая правда. Из госпиталя – сбежал, да и перед репортерами, по совести, говоря, расписал господ интендантов в последних выражениях, но к «военно-морской терминологии» не прибегал, тут уж навет!

– Господин поручик! Мною принято решение назначить вас временно исполняющим обязанности начальника пулеметной команды полка. Поздравляю вас штабс-капитаном! И из-под ареста освобождаю. Временно. Вернетесь отбывать наказание, – Кондратенко демонстративно щелкнул крышечкой «брегета», – в шесть часов вечера, после войны. Приказываю завтра, к девятнадцати ноль-ноль, прибыть в офицерское собрание дивизии на заседание Георгиевской Думы. Вольно!

«Генерал-адъютанту Стесселю.

Я разрешаю каждому офицеру воспользоваться предоставленною привилегией возвратиться в Россию, под обязательством не принимать участия в настоящей войне, или разделить участь нижних чинов. Благодарю вас и храбрый гарнизон за доблестную защиту.