– Бесспиртную настойку пейте! Эх, Никита Григорьевич, живете кой-как, все терзаетесь да пьете сверх меры. А умные люди что говорят? – Гаврила расправил плечи и торжественно продекламировал:

– Ладно, убирайся, – рассмеялся Никита.

Когда Гаврила ушел, он взял чистый лист бумаги и принялся точить перо, бормоча: «Будем писать о деле…»

– Ты в самом деле хочешь в Геттинген? – с удивлением спросил Алеша.

– Ты же слышал. Гаврила о загранице мечтает.

– Ты можешь говорить серьезно?

– А ты можешь не смотреть на меня так угрюмо? Тебе же ясно сказано: веселый характер, покой… Не сердись. Надо уметь ждать. Древние говорили, что это самое трудное дело на свете.

По вечерам на Малой Морской улице часто собирались приятели Друбарева играть в штос. К игре относились со всей серьезностью, хотя карты были не более чем предлогом для того, чтобы посидеть в уютной горнице, поговорить и оценить кулинарные способности экономки Марфы Ивановны. Большинство игроков были отставлены от службы по возрасту, только Лукьян Петрович да еще один господин – Иван Львович Замятин, отдавали государству свои силы. Иван Львович служил простым переписчиком, но старики его очень уважали, так как переписывал он бумаги в весьма секретном учреждении.

Александра любили в этой компании. Уменье приспосабливаться к любому обществу не подвело Сашу и здесь, и много полезных сведений и советов получил он, осваивая нехитрую карточную игру. Он узнал, где старики служили раньше, кто были их начальники, а также начальники над их начальниками. Жизнь двора тоже не была оставлена без внимания, и Саша не раз дивился, откуда такие подробности может знать скромный обыватель. Узнал он также, какие за последние тридцать лет в славном городе Святого Петра были наводнения, пожары, бури и великие знаменья, какие блюда хорошо готовят в трактире на Невской першпективе и отчего партикулярная верфь работает судов мало и плохого качества.

Сегодня карты были отложены, потому что в честь какой-то годовщины старики решили приготовить жженку. Приготовление этого напитка требует, как известно, абсолютного внимания, полной сосредоточенности и даже некоторой отрешенности от всех мирских забот, а также наличия доброкачественного изначального продукта – мед должен быть непременно липовым, водка – чистейшей, без сивушного запаха.

После разговора с Лядащевым Саша бегом пустился к друзьям, но опять не застал их дома. «Пол третья часа изволили в карете уехать в Петергоф, дабы смотреть на море», – важно доложил Лука.

Саша не стал их дожидаться, а поспешил домой на Малую Морскую, надеясь разговорить стариков и выведать что-нибудь о князе Черкасском.

Саша незаметно сел в угол, прислушиваясь к оживленным разговорам.

– И где ж ты, трепливый человек, у них готовил жженку? В Версалии самом или где?

– Не смейтесь, именно в Версалии. Есть у них поварня, учрежденная особливо для королевской фамилии. Называется «гранде-коммоноте». Там и готовил. Так не поверите ли, они у меня все под столами лежали!

– Вся королевская фамилия? – хохотали старики.

– Нет. Повара французские да хлебники.

– Горит, горит! – раздались радостные крики.

– Пламя хорошее, понеже все пропорции в соблюдении.

– Саша, голубчик, иди к нам…

– Да, да, – сказал Саша растерянно.

«…А ведь Никита может знать этого Черкасского. Все-таки тоже князь… Балбесы! Помощи от них никакой! В Петергоф, вишь, потащились, на море пялиться… А что на него пялиться, лужа серая, огромная…»

Жженка, она была превосходной, несколько остудила обиду Саши, а стариков и вовсе настроила на легкомысленный лад.

– Были у меня тогда три комиссарства по полку. – Щеки Лукьяна Петровича раскраснелись, глаза взблескивали от приятных воспоминаний. – Состоял я у денежной казны, имел должность при лазарете да еще заведовал амуничными вещами в цехаузе, а что ротой правил, так это совсем сверх меры. Уставал страшно. Но занятость моя никого не интересовала и меньше всего эту девицу. Была она красоты средней и такого же ума, но резва была совершенно непристойно и стыда не имела никакого, даже притворного девичьего.

– Ну и дела, – прошептал Саша. – Старики принялись вспоминать свои амурные дела!

– Я, бывало, приплетусь вечером к себе с одной целью – только бы поспать, а она стоит в дверях, я забыл сказать, что в доме ее матушки квартировал, так вот, стоит бедром вертит: «Ах, Лукьян Петрович, вы давеча обещали мне гулять». – «Не могу, милая дева, устал». – «Да что вы, право. Уж и лошади готовы. Поедем верхами». А я лошадей с детства боюсь. Стою перед ней, отнекиваюсь как могу, a она меня подталкивает, глядь, я уже у конюшни. А то щекотать начнет… Тут не только на лошадь, на колокольню взберешься. Избавился я от этих прогулок только тогда, когда упал с проклятой кобылы и сломал ногу. Прелестница моя так хохотала, что я думал, помрет в коликах. Привезла она меня домой, уложила в кровать и стала за мной ухаживать. Но как, господа! Нет бы поесть принести… Так она таскала мне огромные букеты цветов и пахучих, очень жестких в стеблях трав. «Что вы мне сено носите? – спрашивал я. – Чай, не конь». А она мне: «Ах, кабы мне выпала болезнь, я б желала лежать в зеленых лугах!» – и сует мне эту осоку в голова́. Шея в царапинах, одеяло в репьях, в чае плавают сухие лепестки, что-то, судя по запаху, совсем непотребное. Слава богу, явились через неделю сослуживцы с руганью, что, мол, не являешься в цехауз, и в тот же вечер унесли меня на носилках в лазарет. Так она, негодница, и туда приходила. Как услышу ее хохот под окном, одеяло до бровей, потому что знаю: сейчас букетами обстреливать начнет. Теперь понимаете, братцы, почему я до сих пор не женат? – закончил свой рассказ Лукьян Петрович под общий смех. – Правда, сейчас мне кажется, что она просто меня дурила, а если из нас двоих и был кто-то зело глуп, так то была не она.

Гости не захотели остаться в долгу, каждому было что вспомнить, за одной любовной историей следовала другая.

«Как бы исхитриться и свернуть их на политику, – думал Саша, – а там можно будет и вопросик ввернуть». Но рассказы шли сплошняком, как доски в хорошо пригнанном заборе, и неожиданно Саша размяк, перед глазами высветился охотничий особняк на болотах, и он увидел Анастасию: надменную, потом веселую, потом нежную…

Любовные истории наконец истощились. Кто-то уже похрапывал над пустой рюмкой, догорели свечи до плавающего фитилька, и Марфа пришла ставить новые.

– А скажите, господа, что вы знаете про Черкасского, смоленского губернатора? – Саше показалось, что это не он, а кто-то другой задал вопрос, и удивился, кому еще мог понадобиться этот загадочный человек.

Старики очнулись от спячки и заговорили все разом.

– В Смоленске губернаторствовал Войтинов, если память моя еще не продырявилась. Нет, не Войтинов, а Воктинов.

– Воктинов никогда смоленским губернатором не был и вообще не был губернатором, а был капитан-командором в Кронштадте, и звали его не Воктинов, а Воктинский. Он был поляк и кривой на один глаз.

– К чему сии гипотезы? – Величественный Замятин развернулся в кресле, упер руку в бок и с видом значительности, ни дать ни взять римский император, продолжил: – Сиятельный князь Иван Матвеевич Черкасский, племянник покойного кабинет-министра, действительно состоял в смоленских губернаторах. Не больно-то он стремился оставить столицу, но против Бирона не пойдешь. Государыня Анна Иоанновна души в Черкасском не чаяла, Бирон и услал его подальше. Да и как не заметить такого мужчину? Я его видел в те времена.