Весной у дяди родился еще один сын. По этому случаю Абдуррахманбай устроил большой той[36], на который пригласил именитых людей Астрахани. Хотя Ахмедбай терпеть не мог пирушек брата, ему показалось неприличным не поздравить его в такой радостный день. Поэтому он с Рамазаном тоже был здесь.

Молодежь веселилась в отдельной комнате. Из золоче- ной трубы граммофона лились хрипловатые звуки модных в те годы песен, юноши шумно проводили время, рассказывая веселые истории, толкуя о девушках.

Чаша с вином ходила по кругу. Но Рамазан задыхался в этой компании, словно здесь не хватало живого и чистого воздуха. Ему не было смешно, когда раскаты пьяного хохота сотрясали стены, не было весело, слушая их фривольные анекдоты. Он думал только о том, что здесь, может быть за этой стеной, где-то незримо обитает она… В тайне Рамазан поглядывал на часы, надеясь вскоре незаметно уйти домой.

Но старший дядин сын Махмуд, завсегдатай кутежей городской золотой молодежи, поставил перед Рамазаном пиалу, налив до краев шипучим розовым вином.

«Пей, джигит!» – коротко приказал он.

«Нет, – покачал головой Рамазан, – нельзя…» Раздался взрыв хохота.

«Пей! – крикнул десяток пьяных голосов. – Аллах простит тебя, хальфа[37]! Жизнь – коротка, смерть – вечна!».

Рамазан растерянно оглянулся, ища себе поддержки. Но молодые люди перемигивались, перешептывались, насмешливо, почти враждебно глядя на него.

«Пей!» – снова сказал Махмуд. Он влез ногами на стол и оттуда, кривляясь, на ужасном фарси продекламировал четверостишие Омара Хайяма:

«В жизни трезвым я не был,

и к Богу на суд.

В Судный день меня пьяного принесут!

До зари я лобзаю заздравную чашу, Обнимаю за шею любезный сосуд[38]».

Рамазану было очень неприятно слышать такое отвратительное произношение. Он уже прекрасно знал этот язык и сам любил читать вслух лирические газели. Подобное отношение к сакральным строкам ему казалось верхом невежества. Рамазан знал и любил творчество Омара Хайама. Учитель объяснял ему, что поэт никогда не был ни пьяницей, ни гулякой, что вино и увеселения, о которых говорилось в четверостишии – это символы, обозначающие радость и эйфорию от общения с Высшими Силами, экстаз от прикосновения к Истине.

«Давай, хальфа, мы ждем!» – снова крикнули несколько голосов. Рамазан понял, что его отсюда не выпустят. Они все точно сговорились… Деваться было некуда. Ему совсем не хотелось показаться смешным в их глазах, поэтому он нерешительно поднес чашу к губам, и сделал несколько глотков. Во рту было кисло, сильно отдавало запахом перебродившего винограда, но в общем-то, не так противно, как ему казалось вначале.

«Вот это суфий! Молодец, мулла!» – одобряюще орали гости. Ему налили еще. Он выпил.

Внезапно стало радостно и весело. Рамазан ощутил прилив такой буйной беспричинной веселости, какой еще ни разу не испытывал. Вдруг все стало легко и просто. Хотелось взлететь куда-то ввысь, громко смеяться и обнять весь мир. И окружающие его пьяные юноши стали такими добрыми и милыми. Он уже не чувствовал к ним вражды и неприязни. Ему просто стало необыкновенно хорошо…

Подали жареное мясо. Рамазан с аппетитом ел, пил вино, веселился от души.

Вскоре все пикантные темы для разговоров были исчерпаны и кто-то из молодых людей вытащил потрепанную колоду карт. Махмуд тут же бросил на кон деньги. Игра началась и пошли накаляться страсти. На Рамазана уже больше никто не обращал внимания.

Чувствуя головокружение, шатаясь, Рамазан вышел в сад. Прохлада уже ложилась на землю. Солнце заблудилось где-то за деревьями среди молодой листвы. Чудный теплый майский вечер опускался на притихший двор. Цвели вишни, яблони, персики. Сам воздух, такой розовый и терпкий, таил в себе ароматы молодой травы, свежей земли и цветов и словно весь был пропитан сладким грехом, вином и запретной страстью. Томно щемило и вздрагивало сердце, оно просило объятий, поцелуев, любви, нежности…

Из-за кустов сирени вышла на тропинку высокая стройная девушка, одетая в светлое кружевное платье. На плечах ее воздушной паутинкой лежала легкая шаль.

Сердце Рамазана на мгновение остановилось и упало куда-то в бездну. Он узнал ее сразу: это была она… Гюльнара.

Голова кружилась, сердце бешено рвалось из груди. Страсть, подогретая вином, теперь совсем не подчинялась разуму. Рамазан шагнул ей навстречу, уже полностью теряя последние капли здравого рассудка…

Гюльнара взяла его за руку, увлекая за собой. Глаза ее, черные, влажные, смотрели умоляюще-жарко. Рамазан, в пьяном тумане, как завороженный, проследовал за ней вглубь сада, где было уже совсем темно.

Они сели на траву, окруженные со всех сторон стволами деревьев. Гюльнара не отпускала его руки. Ни одного слова не было сказано между ними. Наконец прохладный ночной ветер освежающе подействовал на Рамазана. Где-то в подсознании зародилась мысль, что он делает что-то не то.

«Это грех… грех… грех…» – говорил ему внутренний голос. То был его слабый разум.

Рамазан вырвал у Гюльнары свою руку. «Не надо… Не надо… – тихо попросил он, дрожа как в лихорадке и стараясь отодвинуться от ее жаркого молодого тела. – Я пойду…» Тогда Гюльнара положила ему голову на плечо, обняла и прошептала: «Не уходи, прошу тебя, мне так скучно, так одиноко! Я люблю тебя!»

Она чувствовала, как вздрагивали его плечи, как часто билось его сердце, и понимала, что он никуда не уйдет. Девушка стала целовать его губы, щеки, шею.

«Ты мой… мой…» – горячо шептала она сквозь поцелуи.

Рамазан в порыве безумной страсти сжал ее в объятиях и горячая майская ночь накрыла их своими темными крыльями…

На востоке уже засветилась полоска утренней зари, когда Рамазан, бледный от бессонной ночи, с блуждающим взором, в мятой одежде быстрой тенью проскользнул мимо веранды, мимо спящих окон и поспешно заперся в своей комнате.

Он боялся встретиться с отцом, который всегда в это время поднимался на утренний намаз. После всего случившегося Рамазан не знал, как взглянуть в его глаза, как встретиться лицом к лицу с учителем. Он чувствовал себя навеки падшим страшным грешником.

Но в то утро птицы пели громче обычного, и солнце, вставшее за яблонями, светило ярче.

«Грех… грех..» – говорил ему тот же голос.

«О Аллах! Почему – грех? Ведь я люблю ее. Люблю всей душой! Разве не Аллах Всевышний сотворил любовь? Ведь сказал же великий мудрец Хафиз»:

“Любовь – как море. Не боясь, плыви. Спасет Аллах достойного любви.

Какое счастье – жить самозабвенно!

С потоком страсти не борясь, плыви.

Молчи, рассудок! Отложи заботы

– Не пригодились доводы твои.

Мне, раненому в сердце, не помогут

Ни звезды, ни стихи, ни соловьи.

Любимая! Живу одним желаньем:

Твое лицо увидеть. Позови!

Откройся, тайна, пьяному безумцу

Себя, мое сокровище, яви![39]»

И он, сознательно не прислушиваясь к слабому голосу внутри, чувствовал себя непростительно, незаслуженно счастливым. И беспомощный, слабый разум его постепенно замолкал, уступая место большому, непосильно тяжелому, грешному счастью.