Но счастье не бывает полным. Оно, как горизонт. Достигнув его, человек непременно открывает для себя еще более далекие и широкие просторы, к которым он опять неизбежно должен стремиться. Рамазан не думал об этом.

Не думал он и о том, что на земле нет и не будет совершенного, вечного счастья, что земное счастье – это только короткий и ослепительный миг.

Рамазан был счастлив полностью.

Каждый день он с утра томился ожиданием вечерних часов, с трепетом следил за солнцем, уходящим на запад. Поздним вечером, пожелав отцу и учителю спокойного сна, удалялся в свою комнату, а ночью выпрыгивал в окно и, бесшумно крадясь по спящей улице, спешил в дом Абдуррахмана, где в саду ждала его Гюльнара. Он бросался к ней, как томящийся жаждой человек бросается к воде. Они разговаривали мало: слова здесь были бессильны.

Только перед рассветом, собираясь уходить, Рамазан умоляюще шептал:

«Завтра увидимся?»

Она кивала головой, дарила ему прощальный поцелуй и исчезала за деревьями. Небо светлело, звезды таяли, а Рамазан, счастливый и умиротворенный, возвращался домой и погружался в сладкий, крепкий и здоровый сон. И сны были такие яркие и добрые, что улыбка не покидала его все это время.

Так прошла весна, и лето близилось к концу. И пришел тот страшный день, когда счастье его оборвалось резко и бесповоротно.

Как-то раз Гюльнара не вышла в назначенный час. Половину ночи Рамазан простоял под ее окном, и не дождавшись, побрел домой. Жизнь сразу потеряла свой смысл, на сердце стало тоскливо и совсем пусто. До утра он в немом отчаянии, чувствуя в груди тяжелую, давящую пустоту, просидел у себя в комнате. Он не знал, что случилось. Но ему было страшно… И он никак не мог объяснить себе этот страх. Это было какое-то животное чувство неведомой опасности. Когда утром его позвали пить чай, он не вышел.

Около полудня Ахмедбай сам зашел к нему в комнату. Рамазан сидел на кровати бледный, неподвижный. Отец положил руку на плечо сына.

«Что ты наделал, Рамазан! – с болью в голосе произнес он. – Как ты мог? Сейчас приходил брат и сказал, что его дочь при смерти. И все по твоей вине. Почему ты молчал об этом?»

Рамазан бросился к отцу:

«Что? Что случилось?»

Он весь дрожал.

«Я ведь знал, что вы видитесь, и не хотел вмешиваться до поры до времени, понимая, что такое любовь. Конечно, мне очень не нравилось, что ты связался с дочерью моего брата. Ведь от этой семьи – лишь одни беды и несчастья. Но я даже представить себе не мог, что у вас зайдет все так далеко. Вчера Гюльнара выпила какое-то снадобье, чтобы ваше дитя никогда не появилось на свет. Боже, сын мой! До чего же ты дошел! Как ты мог пойти на такой грех? Ведь я тебя не так воспитывал!»

Рамазан медленно опустился на ковер. Ноги не держали его. Пытаясь вздохнуть, он открыл рот, но чья-то холодная рука сжала ему горло, и он задыхался.

«Отец… Я не знал… я ничего не знал», – прошептал он.

«Как – не знал?! Ты же сам сколько времени ее добивался, а потом овладел силой! Она же все рассказала своей матери! Я никогда не думал, что ты на это способен! Ведь я всегда учил тебя богобоязненности и благочестию и так верил в тебя!»

Рамазану хотелось сказать отцу, что все это происходило не так, но голос пропал, горькое отчаяние душило его. Страшно было то, что отец считает виновником его одного, страшно было, что Гюльнара предала его, страшно было, что он уже никогда не увидит ее…

Спустя несколько часов Рамазан приплелся в дядин дом. Едва он переступил порог, как несколько женщин, родственниц и дядиных жен, накинулись на него.

«А, негодник! Явился! Бесстыжие глаза твои! – Идет, как ни в чем не бывало! До чего довел девочку! – Если она умрет, грех будет на тебе одном! – Тебе за нее отвечать перед Аллахом!»

Они окружили его, готовые разорвать. Подошел дядя Абдуррахман и разогнал разъяренных женщин. Полный, круглолицый, постоянно и часто не к месту глупо-веселый, в невероятно узких брюках, сегодня он был бледен и строг. И так странно было видеть его, бесшабашного, неуемного в веселии человека в таком состоянии, так не шло это ему.

Дверь скрипнула, и Рамазан очутился в полутемной комнате со опущенными шторами, где все было пропитано удушающим запахом какого-то лекарства. В углу стояла голубая никелированная кровать и на ней, на белоснежном белье, лежала Гюльнара. Волосы ее разметались по подушке, прекрасное лицо казалось чужим и совсем белым.

С сильно бьющимся сердцем приблизился к ней Рамазан. Она была без сознания. Прерывистое дыхание с хрипом вырывалось из ее запекшихся губ, на бледном лбу выступили капли пота. Дядя грубо толкнул его:

«Вот, полюбуйся, что ты наделал!» – зло прошипел он. Гюльнара почувствовала присутствие Рамазана.

Ресницы ее слабо дрогнули, она на мгновение пришла в себя и чуть приоткрыла глаза:

«Кто здесь?»

Рамазан, не в силах больше сдерживать волнение, кинулся к ней:

«Гюльнара!.. Что же ты? Почему не сказала? Зачем ты так сделала?»

О, если бы он знал обо всем раньше, он ни за что бы не допустил того, что сделала его любимая. Рамазан бросился бы в ноги к отцу, покаялся бы во всем и просил разрешения на женитьбу. Но теперь уже поздно… Поздно!

Он целовал ее холодные руки, стоя перед ней на коленях, как безумный повторял:

«Зачем? Гюльнара, зачем?»

Слезы текли по ее рукам и падали на пол. Абдуррахман тоже не выдержал, прослезился.

Гюльнара, снова открыв мерцающие нездоровым горячечным блеском глаза, произнесла страшным, звенящим шепотом:

«Уйди отсюда, мучитель мой. Я не хочу тебя видеть!

Ты один виноват, ты довел меня до этого…»

«Ты не узнаешь меня!», – в отчаянии прошептал Рамазан.

«Уйди, сейчас же уйди, я ненавижу тебя!» – эти слова, произнесенные уже громко чужим, хриплым голосом, отняли у Гюльнары последние силы и она вновь потеряла сознание.

Абдуррахман поднял Рамазана с пола и вывел из комнаты.

Дальнейшие события Рамазан плохо помнит. Сколько прошло дней, он сказать не мог бы, утратив чувство реального времени. Он потерял все, что имел: разум, честь, желание жить и целыми днями сидел в своей комнате, ни о чем не думая, никого не видя и не зная.

Ахмедбай больше ни в чем не обвинял его, ни единого упрека не было сказано с его стороны. Может быть он понял, что вина Рамазана была лишь наполовину. И все же до сих пор тот период жизни жжет Рамазана стыдом и раскаянием. Иногда отец заходил к нему, пытался заговорить о посторонних вещах, но Рамазан закрывал уши руками, зарывался головой в подушку, чтобы не слышать ничьих голосов и не видеть ничьих лиц. Он не терпел присутствия людей и запирал дверь на ключ, чтобы никто не мешал предаваться своему горю. Рамазан не знал, жива ли Гюльнара, он даже не догадывался спросить об этом. И только одна мысль жестоко и неумолимо преследовала его: счастье его кончилось навсегда, без Гюльнары ему не жить.

Как-то утром, войдя к сыну в комнату, Ахмедбай не нашел его на своем месте. Встревоженный отец кинулся искать Рамазана по всему дому, – его нигде не было. Предчувствуя недоброе, он метался туда-сюда, когда слуга его, садовник, подбежал к нему и, почти крича в самое ухо, сообщил, что Рамазан лежит под деревом и неизвестно, жив он или мертв. Ахмедбай, не помня себя, кинулся туда, куда указал садовник.

Рамазан действительно лежал под старой яблоней, под ним темнела лужица крови, а рядом валялся кривой садовый нож. Подбежали слуги, быстрой походкой подошел Хайретдин хазрат. Рамазана подняли с земли. Он был жив, но находился без памяти. В руке Рамазан судорожно сжимал платок, принадлежащий когда-то Гюльнаре.

Его отнесли домой. Пришел табиб, и, осмотрев рану, сказал, что она не опасная, но мальчик потерял много крови и ему нужен покой и тщательный уход. К вечеру поднялся сильный жар, состояние его ухудшилось и табиб остался около больного на всю ночь. Рамазан горел, как в огне, и бормотал всякую чушь.