За окном уже который вечер подряд льёт дождь.

Скука, серость и полная апатия ко всему окружающему. Как и к размазанной водой по стеклу картинке за окном, куда совершенно не хочется смотреть.

Хотя, другого выбора у меня всё равно не оставалось. Если только не включить лэптоп и не запустить в стотысячный раз тщательно отобранные и смонтированные собственноручно любительские видеоролики. Точнее, так называемый компромат на самого себя. Несколько десятков многочасовых записей, чей общий хронометраж можно было отмерять неделями. И даже их беспощадный монтаж не укорачивал им жизни ни на йоту. Потому что их можно просматривать до бесконечности. Снова и снова, гоняя безостановочно по заезженному кругу. Пока физическое возбуждение не достигнет своего критического предела, и ты банально не кончишь, как какой-нибудь вечно озабоченный подросток, даже ни разу не притронувшись к себе за всё это время.

Сколько уже прошло дней после того, как я её отпустил?

И разве дней? Не месяцев? И какого хера я опять ищу повод, чтобы включить это грёбаное кино, пересматривая его по миллионному разу едва не до рвоты. Может, действительно пытаюсь довести себя до подобного состояния, лишь бы уже больше не тянуло? Чтобы одно лишь напоминание об этом вызывало моментальную тошноту с чувством раздражающего отторжения?

Единственная проблема – ни черта не выходит. Я снова включаю этот долбанный ноут, снова лезу в нужную мне папку с длинным списком созданных там подпапок, и выбираю нужную, без названия, но с особой пометкой, в которой, среди десятков видеофайлов выбираю лучший, по моему мнению, фильм. Хотя и не начинаю просматривать его с самых первых минут. Прокручиваю бегунок на видеоплейере до определённого момента. Потом до следующего и ещё до одного. Затем жму паузу – на тех кадрах, где ты смотришь в моё отражение. Вернее, в наше общее. При этом совершенно не догадываясь об установленном в зеркальной раме маленьком объективе скрытой видеокамеры. Прямо сейчас, на этих самых кадрах, ты задыхаешься от криков, а я удерживаю тебя со спины, за горло и рёбра, сжав второй ладонью покрасневшее от моих предыдущих ударов-шлепоков полушарие груди.

Снова запускаю запись, и ты выгибаешься, закатывая глаза и протяжно завывая, с надрывным всхлипом… Блядь…

Член пульсирует. Налитая кровью залупа упирается в ткань трусов и домашних брюк, вызывая далеко неприятную боль. Но я терплю. К тому же, я редко когда высвобождаю член из штанов, в течение всего того времени пока просматриваю эти ролики. Жду, когда боль станет нестерпимой вместе с перевозбуждением. Довожу себя практически до полуобморочного состояния, на грани спейса. На грани извращённой эйфории, пока в голове и в сознании не останется ничего, кроме сплошного горячего воздуха или кипятка. Жаль не настоящего, не способного сварить мне мозги или же выжечь нахрен всю мою долбанную сущность.

О, нет! Меня совершенно не тянет к суициду. Хотя, по идее, вроде бы и должно. А может, я банально не способен распознать данного порыва? Может оно включается на чисто подсознательном рефлексе, на грани спящих инстинктов? И просыпается лишь в подобные минуты, пока нарастающее возбуждение не превратиться в откровенную пытку, а я ни черта при этом не делаю, чтобы как-то её прекратить и остановить.

Вот и сейчас, к слову, тоже, когда я выбираю очередную, практически уже заученную мною наизусть «сценку», где заставляю тебя встать перед собой на колени со связанными за спиной руками и взять в рот мой эрегированный член. Не самые приятные для эстетического просмотра эпизоды. Но я всё равно продолжаю смотреть. До тех пор, пока перед глазами не зарябит и не пойдёт пульсирующими пятнами изображение, местами сливаясь или же искажаясь до неразборчивых форм. Пока горло не сдавит лёгким удушьем, и я не потянусь на чистом импульсе-рефлексе куда-то в сторону. Не встану с дивана и не пройдусь босиком по холодному полу к панорамному окну и выходу на открытую лоджию.

Очнусь только тогда, когда до контуженного и накаченного чёрной эйфорией сознания доберётся осенний холод с хлещущей по лицу водой. И когда увижу, а потом и пойму, где стою – на широких перилах мраморной балюстрады, под которой с высоты птичьего полёта разверзлась бескрайняя панорама ночного города, усеянного мерцающими и размытыми дождём огоньками.

Попытка вспомнить, как я сюда залез, ни к чему осмысленному не приведёт. Да и толку то? Лишь по позвоночнику процарапает ледяной иглой едва обозначившегося протрезвления, а из лёгких вырвется короткий, хриплый смешок. После чего я повернусь и, не спеша, начну вышагивать по очень мокрой и опасно сколькой поверхности перил, как пьяный канатоходец, обмораживая голые ступни и слушая, как с шумом дождя сливаются гулкие удары моего упрямого сердца. Пожалею лишь о том, что не прихватил с собой початой часом ранее бутылки Benromach[1]. Хотя меня и без того нехило ведёт. До такой степени, что в какой-то момент останавливаюсь, разворачиваюсь снова к городу, поднимаю и развожу руки в стороны, будто крылья в полёте и… на несколько секунд закрываю глаза, подставляя лицо хлёстким струям абсолютно равнодушного дождя.

Тело будто наполняет гудящей пустотой, как до этого полумёртвую душу пропитывало мнимой анестезией из физического возбуждения и беспощадных воспоминаний. Состояние уже близкое к тому, чтобы буквально оторваться от перил и «взлететь». Причём удары сердца весьма этому способствуют, чуть раскачивая тело и будто подталкивая вперёд.

Что может быть проще? Если не открывать глаз, то можно многое и не заметить?..

Разве что дыхание учащается и сбивается, до лёгкого головокружения… Главное, ни о чём не думать… Не думать…

Но какой-то шум за спиной враз сбивает весь настрой.

– Уолт! Твою мать! Ты что творишь?..

Я в непонятках резко оборачиваюсь на знакомый мужской голос и… поскальзываюсь…

_____________________________

[1]Benromach (Бенромах) – элитный классический односолодовый шотландский виски, выпускаемый вискокурней Бенромах с 1989 года.

– Скучаешь? Что-то ты сюда зачастил? Прямо подозрительно.

– А что такого? Хорошая забегаловка. Кофе почти сносный. Можно даже пить, если не дышать. Это ты чего тут круги наматываешь и следишь за мной? Думал тебе сейчас вообще не до чего нет дела, кроме чумовой подготовки к своему предстоящему закабалению.

Я всё-таки протянул руку к пока ещё горячему кофе, подхватив кончиками пальцев белоснежный фарфор кофейной чашки, и поднёс её к своему рту, чтобы сделать демонстративный глоток. Главное, при этом не поморщиться, хотя, сдержаться от соблазна и не поджать губы не удаётся.

Моя любимая старшая сестрёнка Камилла, потомственная чёрная аристократка, страшно подумать, в каком уже по счёту поколении, вынужденно отодвигает за высокую спинку соседний стул и, сдерживая изо всех сил прописанную под кожей с раннего детства утончённую манерность, усаживается рядом. Ростом, правда, нашим с братом не вышла, ниже меня на целую голову, но это не мешает ей смотреть на нас свысока, так сказать, по праву старшинства. Миниатюрная, синеглазая шатенка, в классическом жаккардовом костюмчике синего цвета и с повязанным на голове прозрачным платком. Не хватает, разве что, больших чёрных очков на поллица, и попадание в образ второй Одри Хепберн, можно сказать, почти идеальное.

– Я как раз из цветочного. Уже немного подташнивает от всех этих ароматов. Наверное, придётся заказывать цветы без запаха, а то меня точно стошнит на церемонии, прямо по пути к алтарю.

– Хороший выбор. Жаль, не могу сказать того же по поводу жениха… – после глотка более-менее терпимого кофе, меня со страшной силой потянуло затянуться, чтобы хоть как-то приглушить оставшийся во рту вкус. А может и не только поэтому. Меня в последнее время что-то слишком часто начало тянуть на эту дрянь, хотя зарёкся от неё ещё со времён универа. Но именно сейчас её не хватало в моих лёгких и в крови, как никогда.