Буров был вынужден признать, что Изенгард прав. Пётр не объективен. Он не верит в реальность этого самого портала точно так же, как его предок не поверил бы в реальность паровоза. Разве что Иван был бы более готов поверить в колдовство. С другой стороны…

– По-моему, это называется замкнутым кругом, – возразил Пётр. – Кругом не во времени, про какой вы говорили, а в логике. Вы показываете мою предвзятость на примере, в котором предполагается, что я предвзят, а ваша машина времени существует. И тогда оказывается, что я зря не верю в неё. Но вы не можете доказывать её существование, опираясь на него же как на данность.

– Так давайте, покажу! – с энтузиазмом предложил Изенгард. – Открою портал и…

– Прежде, чем я соглашусь на эту демонстрацию, – перебил его Буров, – хотелось бы услышать чуть более подробное описание. А то у вас выйдет нечто, и вы станете утверждать, что именно это и должно было получиться, и эти клубы дыма и есть ваш портал, а что сгорел штаб, так то издержки науки. Или у вас ничего не выйдет, и вы скажете, что вам помешал мой скептицизм. Так обычно получается у тех, кто занимается спиритизмом. При вызове духов нельзя присутствовать скептикам. Они мешают медиуму сосредоточиться, оскорбляют духов, отчего те не желают приходить на вызов, и так далее. Но чуть более подробное описание я попросил бы вас дать не на час, а на несколько минут.

– Я попробую уложиться в несколько минут, – согласился Изенгард. – То, что вы увидите, когда я вызову портал, можно описать гораздо определённее, чем клубы дыма, и гораздо прощё, чем поезд. «Паровоза» мы не увидим. До него отсюда триста пять лет. Увидим как бы дверь в другое место. Причём – я ещё не успел упомянуть – портал так хорошо отслеживает мои желания при управлении им, что может сам искать того, кого я хочу найти. Мне-то, разумеется, это было бы не под силу, как машинисту побежать впереди паровоза. Более того, он может и кого-то другого по моему желанию подключить к поиску. Именно это я хочу вам продемонстрировать. Вы представите в своём воображении какого-нибудь человека, которого очень хорошо знаете, скажем, вашу жену. Я открою портал и мы, пройдя в него, окажемся рядом с ней.

Первым импульсом Борова было возмущение: как посмел этот душевнобольной втягивать в свои сумасшедшие фантазии его жену?! Но на его лице возмущение не отразилось, а миг спустя он понял, что в существующей критической ситуации и вообще возмущаться не стоит.

Изенгард, видно, полностью уверен в своём бреде, и если это бред, в том можно быстро убедиться и больше не тратить на него времени. А если вдруг окажется не бред, жена простит его за неожиданное появление. Он же сам безуспешно пытался придумать способ, как попасть к своей семье в Харьков! Так и надо потребовать для проверки этого бреда попасть туда, а Изенгард именно это сам предлагает. Очень удачно.

Жалко, правда, будет, когда ничего не выйдет. Но это и хорошо. Пётр Никитич знал за собой непростительную для разведчика мягкость и доверчивость, которые, правда, были более его внутренними качествами, кои он, если требовалось для дела, совершенно не пускал проявляться наружно. Но это требовало волевого усилия и было неприятно его душе, а так будет легче принять суровые меры к сумасшедшему, отправив его в Киев в больницу для психических. Хватит! Он у него уже много времени отнял, и ясно, что никаких полезных сведений он не принёс, и ничего, кроме своих фантазий, рассказывать не будет. Когда попытка попасть в Харьков провалится, останется добиться, чтоб сказал, как прошёл мимо часовых в расположение штаба, и можно отправлять.

А почему похож, выяснять некогда. Интересно, да, но времени совсем нет! Ясно же, если психа начать расспрашивать, он вряд ли скажет что-то реальное. Будет продолжать своё. Он, может, и свихнулся на этом сходстве. Хотя откуда узнал?.. Нет, нет, некогда, некогда. Времени нет совершенно!

Когда Пётр высказал своё требование доставить его в Харьков, Изенгард ничуть не смутился. И не стал рассказывать, что, де, опыт может не выйти, так как направление перемещения должно быть строго по меридиану, или ещё что-нибудь. Правда, он может начать оправдываться и после неудачи…

– Думайте, пожалуйста, о своей жене, – сказал Изенгард и вытянул руки в направлении единственного свободного угла комнаты (в остальных трёх размещались печка, «сейф» и вешалка). – Дверь будет тут. – И постоял так довольно долго, примерно минуту.

Пётр, который уже давно сидел, сдерживая желание сделать замечание или задать вопрос, что не получается, не запомнил, как оказался на ногах, и, по-видимому, перепрыгнул через дрова, отгородившись столом от появившегося в глухой стене рядом со свободным углом комнаты тёмного дверного проёма. В руке его был наган, из которого он целился в новую «дверь». Комнатка-то угловая, сообразил он, так что за этой стенкой, как и за стенкой с окном за спиной Петра, улица. Но из темноты никто не появлялся. И холодом не веяло.

Кажется, это не хитрый фокус для атаки на штаб изнутри, хотя так её организовать можно. Кто бы мог подумать! Угроза самой настоящей диверсии с помощью безумного изобретателя… Но, кажется, пока угроза только в будущем.

Пётр опустил наган, но класть на стол, где он лежал на всякий случай во время допроса, или, тем более, прятать в кобуру не стал.

– Прошу, – сказал Изенгард. И кивнул на дверь в темноту.

– После вас, – проявил вежливость и осторожность Пётр.

– Я вас понимаю, но это невозможно, – заявил душевнобольной. Или душевнобольной, способный на овеществление своего бреда, уже не может так называться? – Как только я перестану поддерживать портал, он закроется, а я не смогу поддерживать его с той стороны. Я бы мог открыть его заново, уже оттуда, но на это уйдёт время. Здесь, в Могилёве, сейчас ночь, в Харькове, естественно, тоже. Вы уверены, что у вас дома благосклонно отнесутся к вторжению незнакомца? У вас меня часовые приняли за шпиона. Там, наверное, примут за вора. И не факт, что я успею открыть портал сюда, прежде чем мне помешают.

– Что ж, резонно, – был вынужден согласиться Пётр. Он понял, что ему бы и самому не хотелось, чтобы этот трижды подозрительный тип оказался между ним и Ниной. Лучше так, как он предлагает, тогда Пётр окажется между Ниной и психом. Как ни мало шансов, что это дверь в его дом в Харькове, скорее, какой-то фокус, просто чёрный квадрат… Но, если это вообще не дверь, он ничего не теряет…

Пётр поднял наган дулом вверх (опустить оружие всегда можно быстрее, чем вскинуть) и, стараясь не слишком приближаться к Изенгарду, для чего ему пришлось протиснуться мимо дров и мимо своего стула, обходя стол спиной, подошёл к «двери» и пощупал её левой рукой. На месте стенки была, действительно, пустота. Тогда он боком шагнул в «дверь». Смотреть он старался одновременно вперёд и назад, на Изенгарда.

Если нужно войти в тёмное помещение, и нет возможности заранее позаботиться об освещении, позаботься, по крайней мере, чтобы в том месте, откуда ты туда входишь, тоже было темно!

Нина Фёдоровна Бурова, в девичестве Котлова, очень беспокойно спала в последнее очень неспокойное время.

Хотя спальня была устроена и обставлена не совсем обычным, но очень рациональным образом, как раз чтобы спать спокойно. Окно, расположенное в короткой стене комнаты, не очень хорошо освещало днём её дальний конец, но в спальне чаще всего и не нужно яркое освещение. Стола в спальне не было (а если бы и был, то, скорее, не стол, а мольберт), и к окну был свободный подход. Справа от окна половину длинной стены занимала ниша-альков, в которой стояла изголовьем к той стене, где окно, большая кровать и, в её изножье, прикроватная тумба для постельного белья. Меньшая тумбочка стояла между изголовьем кровати и краем окна. В сезон на ней могла быть ваза с цветами, в дополнение к комнатным растениям в горшочках на подоконнике, но был не сезон во всех смыслах, и главное место на тумбочке занимали керосиновая лампа (электричества не было) и пистолет. Альков можно было отгородить от остальной комнаты, задёрнув штору, но без мужа Нина Фёдоровна этого не делала. Тем более что штора, если бы её задёрнуть до конца, отгородила бы от неё и тумбочку с пистолетом, а задёргивать так, чтобы оставить открытой тумбочку, не имело смысла: свет из окна, например, утром всё равно осветил бы изголовье, хотя и очень косыми лучами. Следом за альковом к правой стене примыкал платяной шкаф, стоящий поперёк комнаты чуть ли не на половину её ширины. За шкафом в той же стене, уже в самом углу, была дверь; в результате вошедший оказывался за шкафом и не мог, только открыв дверь, видеть алькова, зато мог постучать по задней стенке шкафа и дать о себе знать. Можно было и в дверь постучать, как делается обычно, но Нине Фёдоровне пришлось бы отвечать очень громко, чтобы было слышно за закрытой дверью и из-за шкафа, поэтому обычай «постучи – спроси разрешения – открой дверь – входи» был для этой комнаты заменён на «тихо приоткрой дверь – спроси, спит ли хозяйка – если спит, но надобность очень велика, постучи по шкафу и т.д.». Это для прислуги, конечно, для мужа – в зависимости от того, знает ли он, что жена его ждёт. В левой от окна стене были дверь в туалет хозяйки и, почти вплотную, дверь в ванную комнату хозяйки. Почти половина стены оставалась свободной, и на ней чуть ли не до полу висели картины. Они, впрочем, занимали все стены, включая простенки рядом с окном и все три небольших стенки алькова, где их было видно не очень хорошо, как и на дальней от окна стене за шкафом, и потому на эти стены попадали нелюбимые картины. Получившиеся удачнее других художница предпочитала поместить на стену, отделявшую ванную комнату. Она была видна прямо с подушки практически вся: край шкафа проецировался как раз на дальний угол комнаты. Можно было поразмышлять, ещё не вставая, над удачами и промахами.