– Байбарин Прокл, сын Петров?

– Он самый. К вашим услугам.

– Предъявите все вещи для осмотра.

«Стряпчий», в первую минуту немного растерявшийся, запальчиво потребовал:

– Где основания, что это не произвол?!

Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами:

– Молча-а-ать!!! – обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак.

Два жандарма схватили Байбарина своими ручищами, а один из агентов бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться в вещах. Прокл Петрович выворачивался, как уж, всеми силами пытаясь освободиться:

– Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но до него дойдёт…

Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще:

– Я исполняю высочайшую волю! И советую быть спокойнее – если не желаете угодить в сумасшедший дом.

Слова о «высочайшей воле» подрезали ходатая. Однако он старался, несмотря ни на что, не уронить себя:

– Па-а-звольте, ваше имя?

Офицер сделал знак, и Байбарина повернули, держа за руки, к стене, притиснули к ней носом. Только после этого хорунжий услышал чётко и гордо произнесённое:

– Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг!

У Байбарина забрали, за исключением паспорта, все бумаги и даже письменные принадлежности. Затем ему было сказано:

– Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на вокзал и незамедлительно покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд в вагоне второго класса до станции Тосно, – подполковник протянул железнодорожный билет.

Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно попала к царю. Прогоняя «народного стряпчего» прочь, государь сопроводил высылку поистине царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он излил это в возгласе:

– Почему – Тосно? Что мне делать в Тосно?

– Катиться оттуда, куда будет угодно! – с холодным безразличием указал фон Траубенберг.

Агент в щегольском костюме, взяв извозчика, проехал с Проклом Петровичем на Московский вокзал. В купе франтоватый господин, усаживаясь, упёр в пол модный дорогой зонт, который, будучи сложенным и помещённым в футляр, выглядел тростью, накрыл рукоятку ладонями и принял непроницаемо-скучающее выражение. Байбарин был вынужден притворяться таким же спокойным. По его требованию, помощник кондуктора принёс ему билет до Москвы. Господин, выходя в Тосно, сказал вместо прощания:

– Советую не задерживаться в Белокаменной. Езжайте домой! В Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь!

Марат показался Юрию в то утро юношески воодушевлённым. Предстояла очная ставка Сотскова с Нюшиным. В столовой НКВД завтракая с приятелем, Житоров возбуждённо глянул ему в глаза:

– Много бы дал, чтобы присутствовать? Но… и ради тебя не могу нарушать.

Вакер вяло кивнул, подумав: «Знай, что непременно блеснёшь, – нарушил бы». Томясь и подгоняя время, он занялся тем, ради чего его сюда направили: материалом для очерков «Дорогами революционного отряда». Вспоминая героизм Житора и его красногвардейцев, требовалось рассказать, какая, благодаря заботам партии и правительства, благословенная колхозная жизнь расцвела в местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое и отжившее старое.

Марат многое связывал с этим днём. От избытка трепетного огня он едва не вскочил из-за стола, когда к нему, в специально предназначенный для допросов кабинет, привели Нюшина.

Видать, в своё время это был казак большого здоровья, «дядя, что надо». Но сейчас Житоров отметил: исхудавшее лицо с землистым оттенком, глаза заморённо запали.

– Пра-а-шу садиться! – проговорил ехидно, натянуто-звенящим от нетерпения голосом.

Казак сел на табуретку, положив тяжёлые руки на колени, тягостно смотря в пол. На остриженном под «нулёвку» черепе белели два шрама: вероятно, следы клинка.

– Расскажите, как вы решили вернуться на родину!

Нюшин не поднял глаз:

– Много раз рассказывал, гражданин начальник. Всё у ваших записано. – Голос захирел в покорности.

– А вы лично мне расскажите. Уж уважьте! – Марат подчёркнуто говорил «вы», играя издевательски-любезной интонацией.

Арестованный сказал с тоской:

– Никому не дай Бог по чужбинам странничать, быть бездомным и для людей чужим. Всяко натерпелся. Конечно, мечтал про родину, думал… А тут ваши послы сагитировали, обещали…

– Дальше пока не будем! – прервал Житоров. – Остановимся на ваших словах, что всегда вы желали на родину. Было?

– А как иначе?

– Тогда почему вы на родине, в станице Изобильной, носа не показали, а хотели затеряться в Ташкенте?

Нюшин не глядел на начальника. Молчал.

– Боялись?! – в крике выразилась высшая степень злорадства.

Пригнув придавленно голову, арестованный стал объяснять:

– Мать умерла ещё в германскую войну, отца убили ваши в девятнадцатом… Два брата были со мной у Дутова – убиты в боях. К кому мне ехать-то в Изобильную?

– У вас сестра имеется, – напомнил Марат; он не сказал, что сестра Савелия и её «кулацкая» семья были отправлены в тридцать первом году к низовьям реки Лены.

Нюшин ответил со старанием передать искренность: сестра, по его предположению, должна быть замужем за советским; зачем же ему, бывшему белогвардейцу, бросать на неё тень своим появлением?

Житоров подпустил в крик бешенство нападения:

– Не вра-а-ть!!! Ты боялся – в Изобильной тебе припомнят эпизод… как ты, вместе с другими, предательски напал на отряд Житора!

Внезапно арестант тоже закричал, и неожиданно громко:

– Не участник я ни сном, ни духом!

Марат едко рассмеялся.

– Сотсков Аристарх повинился, всё нам раскрыл. О тебе – тоже!

Казак был обречённо нем. Наконец медленно, будто в сомнении – говорить или нет, – произнёс:

– Обо мне он может одно сказать: оно вам и так известно. Да, был я у Дутова, воевал с вашими.

Житоров отрицательно помотал головой:

– Нет-нет, не это! Сотсков раскрыл, как ваша банда тайно готовилась напасть на отряд… как ты добивал раненых…

– Не было этого! – теперь Нюшин смотрел противнику в глаза. – Зазря на пушку берёте.

Тот, сидя, с необычайной быстротой пристукивал сапогом по полу.

– Чернуху налил на тебя?! – и как бы изумлённо выпучил глаза. – Значит… – продолжил в остром волнении, словно ухватывая догадку, – сам он был среди напавших? Убивал?! Что же ты молчишь о нём – могилу себе роешь? Чтобы его спасти?

Арестант как-то весь потемнел.

– Зря вы, гражданин начальник. То, что про Сотскова сказали, я про него не знаю!

Марат, жгуче подброшенный порывом, взлетел с места:

– Шаликин!

Лейтенант Шаликин и двое конвоиров ввели в кабинет Сотскова. Тот, сделав два шага, увидел земляка и оцепенело остановился. Нюшин смиренно произнёс:

– Вот, привёл Бог свидеться.

Аристарх ответил опустошённо:

– Здравствуй, Савелий. Помоги нам Бог!

Сотскова толкнули в спину:

– Ну-ну-у!!

На середину кабинета передвинули стоявший у окна небольшой стол. Арестантам было приказано сесть за него друг против друга. У каждого за спиной встал чекист.

Житоров подошёл сбоку к Нюшину, а руку протянул к лицу Сотскова, защемил у того нижнюю губу большим и указательным пальцами. Аристарх не шелохнулся.

– Что же ты мою руку не отведёшь? – Марат улыбался улыбкой неумолимо-лютого вдохновения и, не выпуская губу арестанта, повернув лицо к Нюшину, прошептал одержимо-убеждающе:

– Гляди! Он говорит, ты причастен к гибели отряда.

Сотсков пытался возражать – его тянули и дёргали за губу. Он, не смея с силой схватить, взял обеими руками руку чекиста, однако тренированные железные пальцы не разжимались.

Будто из-под спуда вырвался мучительно-упрекающий голос Нюшина:

– Пустите его, гражданин начальник, пусть он мне в лицо скажет!

– Скажи! Скажи ему! – Житоров, выпустив губу Сотскова, без взмаха ударил его кулаком по носу.