– Почему нарушаете?

– Что я нарушаю?

– Едете и не кажете бумагу! У нас, чай, сельсовет есть! – На крестьянине – защитного цвета шаровары: побывал в солдатах.

Его товарищ закричал Стёпе, сидевшему на передке воза: – Иди сюда! – и выстрелил. Пуля звучно клюнула ребро телеги – на ширину ладони от ноги работника. Тот моментально спрыгнул наземь, невольно пригнулся, затем стал неуверенно приближаться.

Прокл Петрович медленно, тяжело, как бы неохотно сошёл с коляски, вдруг выхватил из кармана револьвер и левой рукой взвёл курок (револьвер был устаревший, не самовзводный). Бывший солдат, вскидывая винтовку, рванул затвор – и тут же в грудь вошла пуля.

Тот, что с берданкой, успел нашарить в кармане патрон и поднести к казённику – опять треснул выстрел. Хорунжий целил в ногу, но попал мужику в надпашье. Ружьё упало, человек грянулся на дорогу боком и стал извиваться.

Возница, обомлевший было, погнал коня вскачь. Раненый в солдатских шароварах (от удара пули он стал заваливаться в телегу), упал с неё. Байбарин подобрал винтовку, крикнул вслед удиравшему мужику: – Сто-о-ой! – и, прицелившись повыше конской головы, выстрелил. Возница съёжился, хорунжий пальнул ещё раз – теперь по подводе. Мужик натянул волосяные вожжи так, что лошадь завернула голову – удила раздирали губы.

– Воротись!

Крестьянин, перепуганный, подъехал.

– Распрягай! – Байбарин держал его под прицелом.

Мужик стал суетливо выпрягать взмыленного коня, с удил срывалась кровавая пена. Лёжа на дороге ничком, раненный в надпашье стонал; он, видимо, в бреду; руки шарят по подмороженной грязи, а ноги не шевельнутся. Другой раненый сел на земле, рот, дёргаясь, приоткрылся, по подбородку потекла кровь, голова склонилась на грудь.

В коляске причитала, охала за полстью Варвара Тихоновна. Стёпа то и дело отбегал от повозок в поле, глядя в сторону деревни. Появятся вооружённые мужики – и конец придёт не только хозяину, но и ему. Он не провинился ни перед красными, ни перед белыми и, при всей симпатии к Проклу Петровичу, не желал терять жизнь за чужие счёты. Стёпа мысленно клял себя за то, что подрядился ехать.

Хозяин указал:

– Гляди – овцы разбегутся!

Когда велел привязать к задку таратайки крестьянского коня, работник заметил:

– Прибавить бы надо – за риск!

Прокл Петрович произнёс не без обиды:

– Неужели я забуду?!

Поехали, оставив возле раненых возницу с подводой. Он неожиданно кинул вдогонку:

– Отплата будет!

Байбарин остановил запряжку. Взбешённый, шёл назад, поднимая руку с револьвером. Варвара Тихоновна высунулась из-за полсти:

– Упаси тя Бог, батюшка! Брось ты его, отец!

Мужик прятался за телегой. Хорунжий плюнул и вернулся к лошадям.

На пути темнела осиновая роща, густая даже без листвы. За осинником оказалось перепутье: одна дорога вела на северо-запад, другая уходила к югу. Байбарин разнуздал чужого коня, шлёпнул его ладонью по крупу: гуляй! Обернулся к работнику:

– Решат – мы в станицы повстанцев спешим, – показал на северо-запад. – А мы кружным путём поедем.

За обочиной раскинулась огромная лужа, покрытая ледком. Прокл Петрович выдернул затворы из отобранных ружей, забросил в разные стороны, а винтовки швырнул в лужу: ледок проломился, и они легли на дно.

Дорога пролегала по косогору, с которого уже сошёл снег. Низко стлались сумерки, как будто пространство заволакивал дым. Вдали на возвышенности виднелся верховой, по войлочной шляпе Байбарин признал башкира. Всадник пересёк дорогу и пустил коня торопким шагом по дну яра, далеко объезжая встречных. С воза Стёпа крикнул хозяину:

– Ну и лисица – башкирец! Боится, как бы не подстрелили!

Прокл Петрович подумал: «А ведь и впрямь подстрелят…» Для красных этот всадник – вероятный «буржуазный националист», для белых – инородец, не желающий, скорее всего, воевать на их стороне.

Взошла ущербная луна, обоз приближался к замершему в темноте маленькому селению. Там так тихо, что подумалось: уж не покинуто ли оно? Но вот несмело забрехала дворняжка, метнулась за полуразвалившуюся постройку. В другом строении Стёпа разглядел едва теплившийся огонёк – повернули туда. Вокруг избы торчало несколько кольев – остатки плетня; труба над крышей дымила. Пригнувшись в дверном проёме, вышел хозяин.

– Живём в нужда, хорош человек! Конь нет, быки нет… – Это был старик-башкир.

Прокл Петрович поклонился ему в пояс и попросился переночевать. Чего башкир не ожидал, так это поклона. Стоял безмолвно и недвижимо, затем, опомнившись, поклонился сам до земли, показывая руками на дверь. Стёпа, стаскивая с воза торбы с овсом, обронил:

– Загон-то вон, а коней всамделе не видать.

Байбарин провёл в избу смертельно уставшую Варвару Тихоновну, он и сам едва переступал от утомления. Посреди помещения в грубо сложенном из дикого камня открытом очаге догорали, сильно дымя и почти не давая света, кизячные лепёхи: дым утягивало в расположенный над очагом дымоход. У огня сидела на корточках женщина, трое ребятишек возились на постланных на земляной пол овчинах.

– Господи, бедность-то какая… – перекрестившись, Варвара Тихоновна прилегла на лавку, что тянулась вдоль бревенчатой стены.

Башкиры, в не столь давнем прошлом кочевой народ, приноровились умело рубить избы, нередко украшая их искусной резьбой, но жилище, где нашли приют путники, оказалось не из таких.

Старик бережно положил в очаг дрова, они быстро разгорелись, затрещали, и в избёнке стало светлее. В ней почти ничего не было; на прибитой к стене полке стояло несколько деревянных мисок и чашек. Прокл Петрович увидел: у женщины симпатичное лицо, из-под платка спускаются на спину две толстые чёрные косы. Она вскипятила котёл воды и бросила в неё немного измельчённого в порошок вяленого мяса. Стёпа, коверкая язык, как обычно делают русские из простых в разговоре с инородцами, спросил башкира:

– Почему баран не резал? Почему нет свежий мяса?

Старик испуганно, жалобно поглядел на Байбарина, и тот поспешно сказал:

– Не надо мяса! У нас всё есть! – Послал работника к повозке за припасами, принялся раздавать принесённую снедь хозяевам, детям. Ребятишки стали жадно есть, старик и женщина (очевидно, молодая жена) сдерживались, но было видно, что и они не избалованы сытостью. Стёпа взглянул на башкира, осенённый догадкой:

– Может, тебя кто мал-мал грабил?

Тот закивал, возбуждённо заговорил на родном языке. Байбарин и работник, немного понимавшие по-башкирски, узнали: с осени на посёлок нападали дважды, потому в нём и не осталось почти никого – люди бежали в большие сёла. Банда убила несколько мужчин. Один из бандитов выстрелил в дочь старика – девушку, когда она, перепуганная, бросилась в поле. Трое суток она мучилась от раны, пока умерла. У семьи забрали лошадей, коров, жирных баранов – оставили дюжину овец… Женщина отвернулась, плечи вздрагивали от плача.

У Байбарина тонко, переливчато зазвенело в ушах – подскочило кровяное давление. Он сидел на овчине у очага, смотрел на свои ладони и не вытер побежавшую по щеке слезу. Душила ненависть к бандитам, изводило сознание своей беспомощности. Спросил башкира:

– Кто грабил… у них шашки были?

– Рус грабил! Шашка – нет. Ружьё был. У всех был ружьё. Морда чёрный был. Сажа.

«Не казаки! Казак без шашки не поедет, – отметил про себя Прокл Петрович. – И не станет сажей мазаться: прикроет низ лица платком».

Стёпа, понимая его мысли, сказал:

– Переселенцы делают! Распоясались мужики. Сколько их пришло с войны с оружием!

Сладко зевнул и лёг спать, завернувшись в тулуп, раздался могучий храп. Прокл Петрович думал – волнение не даст уснуть. Но тоже провалился в сон как в смерть.

Когда наутро собрались ехать, Байбарин сказал хозяину, что оставляет ему лошадь из запасных и корову. Тот долго не понимал, но и когда как будто бы понял – сохранял насторожённость, предполагая коварство. Щупал бабки у молодой рослой кобылы, осматривал корову, а Прокл Петрович повторял: