Пришли. На входе переобулись в местные одноразовые тапочки. Белые стены. Чистота, блеск и порядок. Огромный микшерный пульт. Рядом на столе помимо мыши и клавиатуры, стояло три монитора, а ещё такая куча оборудования, что за космосом, я думаю, следят с меньшим количеством кнопочек, лампочек и крутилочек. Несколько комнат, инструменты, две барабанные установки, все провода аккуратно сложены. В углу на стойке красовалась мечта – шестиструнный бас. Интересно, что для этих людей важнее: смысл музыки или качественный звук?

Последовал ряд увёрток и дежурных вопросов: а что, а как, а зачем? Но в итоге мы сказали, что запишем четыре песни, о дате договоримся позднее.

Мы раскланялись, вышли, в воздухе висела какая-то гадость, мы разошлись.

Молодость – это время, когда самые лучшие и неожиданные идеи приходят просто так, безо всякого усилия, а ты их не просто не запоминаешь, не конспектируешь, а как-то даже отмахиваешься: не мешайте мне бездарно проводить время. В молодости кажется, что времени очень много, а на самом деле она и длится-то два-три лета, да пара недель весны и осени. Что это было? Вспомнят ли они меня? Вспомнят ли, что мы записали: это лажа, а тут надо было по-другому?

Вот вам целая история одного из ярких моментов. Правда, сюжет не очень, и кто здесь главный герой?

Я как-то встретился с Семёном.

– Она мне сказала, что любит его уже давно. Сказала даже… Помнишь ту её очаровательную улыбку в зал, когда мы смотрели видос с нашим сейш'ном? Она улыбалась тогда ему! Он был в зале!

– О… дружище, мне так жаль. Могу представить, как печально, когда узнаёшь, что твоя девушка драная сучка.

Затем мы долго не репетировали. Однажды я узнал, что они расстались, и ролевая игра в рок-группу закончилась, оставив после себя несколько записей на моём компе. Возможно, что при должном внимании, это и правда вышла бы неплохая музыка. Но прошло время, гитары забылись, и я решил, что для меня заниматься творчеством лучше в одиночестве.

Глава 2 «Тафаки»

Случилась такая штука: я устроился на работу слесарем и это очень на меня повлияло. Особенно то, что среди слесарей можно встретить людей начитанней, чем завучи в некоторых школах. Нет-нет, вот тут у меня ни разу не клише под названием слесарь-интеллигент. Слесарь – он слесарь и есть, тут ничего не попишешь: водка, матерщина и тяжёлый, никем не ценимый труд. Но там, в красном уголке, я увидел шкаф с найденными в мусорках и под теплотрассой книгами, а в той школе, где я успел поработать, библиотека так и осталась для меня террой-инкогнитой. Я произвёл ревизию в этом шкафу. Книги были самыми разными: от советского романа «про жизнь» и агитмакулатуры до  умопомрачительно крутых и редких изданий. Вот например: Гауф, пятидесятых годов, зарубежное издание на языке оригинала, с гравюрами; или огромные перепрошитые сказки Грузии, академия наук грузинской ССР, Тбилиси, 1971г. (откуда это вообще появилось? Такое выбрасывают, да). Но больше всего я был заинтригован, когда Папашка (он же Виктор Николаевич) притащил в двух мешках из-под картошки кучу интереснейшей выброшенной букинистики. Среди прочего были семисотстраничные «Сказки и мифы Океании», издательство «Наука», 1970г. Надо ли говорить, что такое было издательство «Наука»? Это были не просто сказки и мифы. Кроме них там были статьи обо всех островах, обо всех племенах, как они спали, что ели, в чём ходили.

Вечером книга навсегда стала моей. Я заклеил корешок, а потом читал её. Мифы – это дело серьёзное. Мифы – это не когда кто-то говорит: «Они должны учить детей любви и пониманию (ну или чему там у обывателей должны учить мифы и сказки), а это (любой сборник с мелким шрифтом) издание очень жестокое!» Ну-ну… Сказки, вы поняли, для чего вы нужны детям? Почему вы такие жестокие? Что значит, не в обработке?

А поскольку я уже несколько месяцев находился в состоянии написания романа и вновь, как раньше, размышлял о литературном таланте, находка этой книги не могла остаться без моего творческого переосмысления. Это всё сарказм, сарказм – не более.

И я написал:

«Тафаки»

Полинезийский миф.

А потом, чтоб окончательно рухнуть в психоделику добавил джим-моррисоновский эпиграф: Ночи лучше я не видел,/И хотя жену себе не отыскал,/Все друзья мои – вот они, рядом.

1

У Тафаки убили отца, и он не мог больше ни о чём думать. Уже давно он не жил в той хижине, где когда-то мать пересчитывала своих пляшущих детей и не могла взять в толк: откуда взялся этот, лишний. Но несмотря на это он помнил и ценил своё детское воспоминание о жизни в деревне. Там он встретил отца, который ещё не знал о своих детях.

Тафаки рыбачил с братьями жены на другом острове. Жена Хинепири рожала ему детей, но чего-то не хватало, что-то, казалось, было не так. Между детством, юностью зрелостью лежат границы со смертями, подвигами, ритуалами, песнями. Так было и сейчас. Прошла озорная юность, когда Тафаки говорил словами героев-мореплавателей: «Женщина! Неужели я мало сделал?! Я могу поймать такую большую рыбу, что вы её не съедите, и она протухнет». Когда он узнал, что всю деревню вместе с отцом перебили Панатури, слова закончились. Тафаки целые дни ходил грустный и задумчивый, но что было главным в его мыслях – невозможно даже представить.

После того, как он признал себе, что никогда не сможет на рыболовный крючок вытащить на поверхность остров, известие о смерти отца и матери стало вторым самым печальным событием в его жизни. Но прошлый раз он не переживал так сильно. Расстаться в мыслях с целым островом оказалось легче, чем с одним человеком.

Когда же началась история его мести? Где начало того пути, став на который, простой человек не представляет его длину, преграды на нём, а уж тем более того, что будет в конце. Ложные пути бесконечны. И только верные заканчиваются смертями, подвигами, ритуалами…

Это началось совсем не тогда, когда кости отца рухнули на землю в бессилии многое переиграть; и не тогда, когда Тафаки узнал об этом – событие такого масштаба значительно само по себе, отвлекает на себя всё внимание, и не получается делать никаких выводов, строить планы или связывать их с чем-нибудь другим.

Всё началось в тот день, когда Тафаки отправился с четырьмя братьями своей жены ловить рыбу на риф, выступающий далеко в море. Хинепири раньше никогда не беспокоилась о своём муже, ведь он был смел и ловок. Но память людей коротка – и когда она занята мёртвыми, могут случиться самые странные вещи: можно забыть, как пользоваться сачком, или разучиться плавать. И память подвела… только Хинепири оказалась права не совсем. Память подвела не Тафаки, а её братьев.

Сам Тафаки в тот день был, как и всё последнее время, задумчив и грустен, и движения его были медленны. Рыба ускользала от его копья, а он был как в полусне и даже не мог удивляться. Братья от этого раздражались, у них у самих ничего не получалось, – они раздражались ещё больше.

И вот двое из них утомились и отправились домой, а с ними и Тафаки. Когда же они ступили на землю, братья накинулись на своего зятя. А когда подумали, что убили, бросили и закопали в песке. Подобные им люди живут только сегодняшним днём и для сегодняшнего дня готовы совершать такие поступки, от которых пришли б в ужас вчера и которым не поверили б завтра. Но жена Тафаки Хинепири была ещё и сестрой таких нетерпеливых братьев. Ни о чём не подозревая, она спросила у вернувшихся домой: «А где мой муж?»

Что-то помешало двум мужчинам честно сказать женщине: «Он стал нас раздражать своей неловкостью, и мы его убили». Они склонили, но тут же распрямили головы – не испачкана ли их одежда – и ответили: «Он ещё в море с другими двумя братьями». Память подвела их. Но не так, словно они забыли, что они сделали с Тафаки, а так, что они забыли, каким Тафаки был ещё совсем недавно – сильным, смелым и удачливым. И если бы перемены в нём происходили медленно, то никто и не подумал поднимать на него руку. Но перемены произошли стремительно. Бег времени подвёл Тафаки, сделав его старым в одночасье.