— Когда это было, — сказал я. — Давай хоть поедим.

— Давай поедим, — согласился Лагуна.

— А ты успеешь приехать?

— Когда? — не понял Лагуна.

— К вечеру.

Лагуна задумался.

— Ладно, — сказал я. — Идём, подождём Боба. Должен же он принести свой рекордный улов.

У большого дупла сидели чемпионы. Они смотрели, как мы выходим из зарослей на вытоптанную поляну. Мы остановились. Прошла напряжённая минута, и крупный одутловатый парень сказал:

— Привет…

Мы едва заметно кивнули, не сводя с него глаз. Это был Чехол. У него самая многочисленная компания на побережье.

— У вас здесь обмен? — спросил Лагуна.

Все сидели в ожидании. Здесь были хилые ребята, и лица у них были вялые.

— Ты догадливый человек, Лагуна, — сказал Чехол важно. — Я рад за тебя.

Лагуна хмыкнул. Он покосился на меня. Я смотрел вдаль. Я не переваривал Чехла. А недавно мне посчастливилось и подискутировать с ним. Посчастливилось — потому что с Чехлом не было его отличников. Я сильно помял его, потому что спорил хорошо, и мне удалось сбить его и оглушить, и Чехол уже давно поправился, но с расплатой не торопился.

Лагуна очень этому удивлялся, тоже желая принять участие в дебатах, но я знал, что Чехол боится меня, боится инстинктивно. Он не знал, что я за человек.

— А вы что здесь делаете? — спросил Чехол.

— Дышим воздухом, — сказал Лагуна. — Идиот.

Я улыбнулся про себя. Я отыскал в дупле котелок, мы повернулись и нос к носу столкнулись с Бобом и Коркой. Боб был со связкой рыбы, а Корка был без ничего, он стоял просто так, очень потерянный, и взгляд его блуждал.

Так ему и надо, уникуму, подумал я. Славы захотел, тайны. Теперь они от него не отцепятся.

Я не любил Корку, своего соседа. Он был такой кругленький, со светлыми кудряшками, голубыми ангельскими глазами, и очень восторженный, мальчик с затянувшимся детством.

Я ничего ему не сказал, только обошёл, и Лагуна следом, и Боб с рыбой за нами.

— Что это с ним? — спросил я у Боба.

— Ничего.

— Может, поможем? — спросил я Лагуну.

— Пусть сам выпутывается.

Видимо, он опять вспомнил про свою поездку, и, пока готовили уху, он всё поглядывал на солнце, застывшее в зените.

Мы распрощались с Бобом, сытым, сонным. Он залёг в тень, надвинул шляпу с широкими полями на глаза и уснул. Боб собирался стать детективом.

На улице всё раскалилось и дышало жаром, а тонкий слой белой пыли на дороге стал ещё бесцветней.

Всё становилось в такую жару бесцветным: и небо, и деревья, и машины, и люди, которых не было видно.

На пути я встретил Мимику, девушку, работавшую в обсерватории. Мимика издали заулыбалась. Она была славной девушкой.

— Ой, здравствуй, Пик! — сказала она.

В руке она держала портфель.

— Привет, Мимика, — сказал я. — Как тебе не жарко?

— Очень даже жарко! — воскликнула Мимика. — Ты куда?

— К себе, — сказал я. — А ты?

— На станцию, естественно. Лагуну не видел?

— Он уехал в столицу.

— В самом деле? А когда приедет?

— Я его жду.

Мимика на миг опустила глаза, словно хотела что-то сказать, но сдержалась.

— Ну, пока! — сказала она. — Ты, наверно, изнываешь.

— Я ничего, — сказал я. — Смотри, ты не раскисай в этом протуберанце.

— Точно, протуберанец, — улыбнулась Мимика. — Заходите к нам.

Я пошёл дальше. Я хотел узнать, что случилось у Корки.

Виллу Корки, одну из самых богатых у нас, окружает, как и многие другие, высокая толстая каменная стена.

Сад, пышный, разросшийся, будто пояском стягивается этой стеной и нависает над ней.

Я залез на неё, раздвинул ветки и стал вглядываться в сад. Чувствовалось, что там, в густой, как чернила, тени, прохладно и хорошо. Я, извиваясь, пополз по широкому гребню. Я, в общем, неплохо знал этот сад с его чудесными цветниками, с фонтаном в центре, но сейчас не мог понять, куда спрыгнуть. Земли видно не было. Она была закрыта листвой.

Я ухватился за толстую ветку дерева и, скрытый со всех сторон густой листвой, стал размышлять.

Если продолжать дальше двигаться по деревьям, то легко можно сбиться в сплошном нагромождении зелени и спрыгнуть около террасы, где сейчас отдыхает всё почтенное семейство, встречаться с которым у меня не было никакого желания.

Я пошёл по саду, миновал пустой гамак, висящий над землей, тронул его и двинулся дальше. Сзади послышался приглушённый лай собак. Лай был густой и грозный. Я обернулся, но ничего не увидел, кроме кустов и качающегося гамака над вытоптанным овалом земли.

В джунглях, конечно, красивее. Там снуют разноцветные птицы, быстрые, как лучи, и на лианах раскачиваются любопытные, ловкие и осторожные обезьяны, маленькие, коричневые и кривоногие.

Они всегда внимательно смотрят глубоко посаженными глазами, и срываются с места внезапно и потешно, дико взвизгивая при этом и проворно перепрыгивая с лианы на лиану.

А после дождя в джунглях всё блестит, как лакированное, и на широких мясистых листьях застывают крупные алмазные капли воды, и подрагивают, и никак не могут скатиться.

Сразу после дождя всё оживает в одно мгновение, будто распускается огромный звуковой бутон, и голова идёт кругом от трелей, уханья, бульканья на всех ярусах…

В саду не то, чтобы ухожено. Но обжито, будто потрёпано. Орхидеи, неожиданных расцветок, похожие на танцовщиц, будто жалуются.

Я дошёл до дома. Большие окна высоко от земли были распахнуты настежь. Из одного окна вылетел яблочный огрызок. Несколько ярких птиц тотчас сорвались с дерева и набросились на него.

Я облюбовал себе гладкий ствол. Жаль, что до окна так высоко.

Я покрутил головой в листве, держась на тонких ветках. Окно находилось совсем рядом.

Длинный назойливый лист лез в глаз. Я смахнул его. Ветви тотчас угрожающе подались вниз.

Я замер, чувствуя, что сорвусь, потом вытянул шею и стал всматриваться в прохладную полутьму комнаты.

Поначалу я ничего не заметил, потом глаза привыкли, и я внезапно обмер. На маленьком диванчике лежала девушка. Она лежала на животе к окну головой, грызла яблоко и листала журнал. В полуденной тишине было слышно, как яблоко, твёрдое и сочное, потрескивает под крепкими белыми зубками. Я зачарованно смотрел, как девушка лениво пошевеливает голенью ноги, согнутой в колене. Светло-каштановые, в нежных завитках, как у ребёнка, волосы рассыпались по плечам. Я смотрел на длинные стройные ноги, слегка раскинутые в разные стороны по бархатистой обшивке диванчика, на гибкую спину с тонкой талией и двумя аккуратными впадинками на пояснице, на белые сдвинутые локти, на беспечное, свежее лицо с глазами в тени.

Девушка перевернула страницу, водя взглядом по иллюстрациям, потом потянулась за новым яблоком в вазе.

Мой взгляд был прикован к этому зрелищу, сердце стучало, казалось, что дерево шатается. Я вдруг испугался, что девушка может встать, и во рту пересохло, хотя я довольно хорошо переношу жару. Девушка подняла голову, оторвав взгляд от иллюстраций — это было простое, ничего не означающее движение — и увидела меня.

Наши взгляды встретились. Секунда тянулась бесконечно. Девушка забыла жевать, её лицо медленно вытягивалось, глаза округлились. Остолбенев, она смотрела мне прямо в глаза, а я, овладев собой, не отрывая, однако, от неё взгляд, крабом пополз назад по веткам.

Пришёл в себя я уже на стене. Перед глазами неотвязно стояла манящая картина… Ещё эта жара.

Я прыгнул в пыль со стены, коснувшись руками дороги, отряхнул ладони и пошёл домой, стараясь не обращать внимания на жару, которую я, кстати, хорошо переношу.

Забившись между камнями в стене, рыжая ящерица провожала меня сонным мутным взглядом.

Белое солнце застыло в белом небе.

Дома было тихо. Я прошёлся по пустым комнатам. Нашёл в кресле кипу новых журналов и, листая их, пошёл на кухню.

Пришла мама. Вначале я не услышал её быстрых шагов, а потом она заглянула на кухню.

— Пик! — сказала она, улыбаясь. — Здравствуй!