Пётр Васильевич Секеринский

Императрица быстро пошла налево, на свою половину, а я знакомой уже дорожкой засеменил на правую половину, к своему (своему ли?) рабочему кабинету. У двери на стуле дремал Чемодуров. Сон его, видно, был не крепок, заслышав мои шаги, он тут же вскочил и спросил, кланяясь и смотря в пол: – Встретили, всё слава Богу? А тут вас в приёмной Секеринский, Пётр Васильевич(68) дожидается. Говорит, по срочному делу. – А кто это? – Начальник Петербургского Охранного отделения. – А который час? – Десятый, Ваше Величество. – Ну, ладно, зови его, всё равно спать не хочется. – Я вошёл в кабинет: казалось, бумаг в нём только прибавилось. Не успел я сесть в похожее на трон кресло, как дверь распахнулась, и в неё энергично влетел весьма тучный человек в генеральском мундире. Судя по его морщинистому лицу, ему было уже немало лет, но на его брюнетистой шевелюре не было и следа седины, а иссиня-чёрные, прямо-таки смолистые усы стояли торчком. – Красит он их, что ли? – пронеслось в моей голове. – Садитесь, садитесь, э-э-э… Пётр Васильевич, – сказал я, выходя из-за стола и пересаживаясь на менее фундаментальное кресло за низким столиком, заваленным, как и всё вокруг, бумагами несомненной государственной важности. Секеринский сел на такое же кресло напротив, слегка расставив ноги и пропуская между ними округлое брюшко. – Прошу прощения, государь, за внезапный визит, но меня привело к вам дело, не терпящее отлагательства. – Слушаю. – Я вчера узнал от своего надёжного филёра, что на вас, на супругу вашу и на всю августейшую фамилию готовится покушение во время коронации, а сегодня пришло подтверждение, что покушение готовится серьёзное, вся боевая организация социалистов-революционеров задействована, и все эти эс-деки, все осколки Народной Воли им помогают. Сообщают, что готовят не менее 50 бомбистов. – Я посмотрел на Секеринского. Оказалось, он тоже очень внимательно смотрел на меня и изучал моё лицо и одежду. – И что же делать… с этим? Отменять коронацию? – проговорил я растерянно. – Ну, это уж вам решать. Я думаю, не откладывая, надо посоветоваться с дядьями вашими, с некоторыми министрами и членами Государственного совета. Готов выступить на этом совещании и доложить. – Хорошо, я посоветуюсь и вам сообщу. Завтра. – Осмелюсь высказать соображение, – смиренно заметил Секеринский, – что отменять коронацию не стоит, надо только усилить охрану. А мы со своей стороны примем меры. В Москве Охранным отделением руководит Зубатов, Сергей Васильевич. – Они все Васильевичи, – зачем-то подумал я. – Это очень опытный и надёжный человек, он всех этих революционэров знает вдоль и поперёк. Мышь не проскочит. И вообще… он – большой оригинал, с ним вам было бы интересно встретиться и поговорить. – И он опять внимательно посмотрел на меня. – Ну и отлично, – сказал я. – Раз уж вы пришли, Пётр Васильевич, давайте поближе познакомимся. – Секеринский поднял брови, но ничего не сказал, только голову склонил. Мне показалась, что от его черноволосой головы исходила какая-то непонятная мне опасность. – Вы знаете, вы должны знать, как начальник Охранного отделения, что вчера вечером я сильно ударился головой и после этого ничего не помню. То есть совсем ничего. Память может быть, и вернётся, – Секеринский опять вскинул на меня брови, – но когда, не известно. А ждать, в особенности после того, что вы мне сейчас рассказали, непозволительно (слово-то какое нашёл). Поэтому расскажите мне всё с самого начала. – О чём рассказывать, государь? – Для начала о себе. Мы с вами встречались? – Пару раз, Ваше Величество, во время официальных, так сказать, мероприятий. – Что же, и регулярных докладов об обстановке, один на один не было? – Не положено по субординации, я докладываю начальнику Департамента полиции Добржинскому, он – министру, а министр уже вам. – А сегодня почему же пришли не по субординации? – А Антона Францевича, Добржинского – нигде разыскать не могут, говорят в карты играет, – заметил Секеринский походя, – а его превосходительство Иван Логгинович в Москву на поезде уехал, и с ним связи нет. – Странно, – подумал я, – как-то это всё странно выглядит. Что нужно этому человеку? – А вслух сказал: – Ну вот теперь будете мне регулярно докладывать, раз в месяц. Так этому… Добржинскому и передайте. – Секеринский опять поклонился. – А теперь давайте по душам поговорим, если не возражаете, – продолжал я. – Итак, кто вы и откуда? – Я родом, Ваше Величество, из варшавской губернии, родился в еврейской семье, но мать и отца не помню. Умерли, наверное. Голод был. А я слонялся без дела, попрошайничал и спал прямо на дороге. Тут-то меня варшавский наместник, фон Берг, и заметил. Прямо на дороге нашёл, в пыли и грязи. Велел окрестить и определил в кантонистскую школу. – В швейцарскую что ли? – Что вы, – улыбнулся нынешний начальник питерской охранки. – Кантонистские, уж не знаю почему они так называются, это такие специальные школы, основанные еще прадедушкой вашим, Николаем Павловичем, для беспризорных детей, чтобы их в солдаты готовить. Я учился с отличием, был принят в кадетский корпус. И потом постепенно, постепенно… вот дослужился. – И большое у вас… хозяйство? – Да филёров человек сто, по сменам работают, через день, и осведомители конечно есть, но они не на службе, так, докладывают время от времени, и ещё перлюстраторы… письма вскрывают. – И-и… много вскрывают? – Да что вы, ничтожную часть. Какие наши средства… Не на что осведомителей, не то что перлюстраторов, содержать. Они ведь люди учёные должны быть, с пониманием. Не то что филера, дело нехитрое. А я вот в единственной на всё Отделение казённой карете к вам сегодня приехал. – Секеринский махнул рукой. – А телефоны… прослушиваете? – Как же можно? В Петербурге всего тысяча аппаратов, и все они у людей заслуженных или у высших чинов, я уже не говорю о членах августейшей фамилии. Но… если потребуется… – А много на службе таких, как вы, – спросил я внезапно, – перешедших в православие? – Да что вы, – опять повторил Секеринский, – единицы. И на нас как на предателей смотрят и свои, и чужие. – Да ещё хорошо бы понять, кто свои, а кто чужие, – подумал я. – А вот иудеев в западных областях миллионы, – продолжал шеф охранки. – Вот, где кипящий котёл, вот где источник бомбизма и прочей смуты. А что касается угрозы при коронации, – ловко сменил он тему, – так я доложу по инстанции. А вы соблаговолите обсудить это завтра, может быть на заседании Государственного совета? – Да, да, – промямлил я, провожая его до дверей.

Я вновь прошёл к себе в спальню и наконец остался один. На осторожный стук Чемодурова из-за двери ответил: – Не надо ничего, я сам. – Знаю-с, Ваше Величество. Я так, на всякий случай, – пробурчало за дверью. – Тут я, кажется, угадал, не любил, видно, император, когда его раздевали-одевали. Так, почистить зубы и нырком в постель. Боже, как я устал. Может, снотворное попросить? – не успел я подумать это, как провалился в темноту. Проснулся я от шума, похожего на работу тяжёлой техники, то ли тракторов, то ли экскаваторов. На улице что-то скрежетало и ухало. Я выглянул в окно и только тут понял, что я… на своей даче под Москвой, в большой комнате, лежу на кровати, на которой спали дедушка с бабушкой, а потом и мои родители. Я похолодел, по коже побежали крупные мурашки, но страх в ту же секунду сменился ощущением счастья и какого-то избавления: кошмар кончился, я свободен, я дома. Но почему я на даче – в мае? Наскоро надев на себя первую попавшуюся дачную хламиду, я выскочил на улицу. И увидел странную и даже страшноватую картину. Весь большой полугектарный участок, доставшийся мне по наследству от деда, боевого советского генерала, так же, как и участки соседей, был полностью изрыт и перекорёжен, всюду виднелись валы тёмно-коричневой подмосковной глины, кучками были свалены остатки пней, а местами чернели прогалины от костров. Справа и слева работали огромные бульдозеры, равняющие весь этот хаос, а на соседском участке ржавая вышка, приделанная к заляпанному грязью КАМАЗу, со свистом и тяжёлым стуком забивала бетонные сваи в землю. Я бросился к ближайшему бульдозеру, ноги плохо меня слушались, я отчаянно замахал руками, и тяжёлая машина остановилась. Дверка кабины открылась, на ее пороге появился весёлый тракторист в пятнистой форме и грязных сапогах. – Чего орёшь? – спросил он меня приветливо, вынимая сигарету из нагрудного кармана. – Что здесь происходит? – действительно заорал я, – Это моя земля, мой, то есть наш, участок, вы что здесь делаете вообще? – Как чего? Дорогу строим, шоссе Восток-Запад, высшей категории. – сказал он с некоей гордостью, глубоко затягиваясь сигаретой. – Все дома здесь сносят, твой последний остался. Долго спал, мужик! – Я обливался холодным потом, слова застревали в горле. – Где ваше начальство? – Где-где, – ухмыльнулся бульдозерист, – В Москве. Главдорспецстрой. – Я буду жаловаться! – продолжал я выкрикивать бесполезные слова. – Я до президента дойду! – Жалуйся, жалуйся. Доходи, доходи, – милостиво разрешил он. – Только как бы мы тебя раньше с халупой твоей в глину не закатали. – Да как ты смеешь, сволочь такая, – я начал задыхаться, в глазах у меня помутилось. Я сделал нечеловеческое усилие, напряг, казалось, все жилы в руках и ногах, и вновь открыл глаза. Через щели в тяжёлых гардинах начал пробиваться предутренний свет, знакомая мне императорская спальня была чуть различима, но её я сразу узнал и всё сразу понял. – А-а-а, – громко застонал я. – Где сон, где явь? Что лучше, где лучше? – Ваше Величество, вам плохо, – у кровати стоял верный Чемодуров и держал меня за руку. – Опять головные боли? Может, докторов позвать срочно? – Нет, никого не надо. Плохой сон приснился. Который час? – Да ещё только полшестого. В девять доктора придут, а в десять у вас завтрак с Вячеслав Константинычем, фон Плеве, государственным секретарём. – Ах, да-да, я министра двора, с двойной фамилией, просил этого Плеве к себе на приём позвать. – Так точно-с, Воронцов-Дашков, они и позвали-с. – Вот видишь, я что-то помню. Не всё ещё забыл. – Чемодуров опустил глаза: – Вы поспите, Ваше Величество, а вас разбужу, когда следует. – И я опять провалился в сон, на этот раз чёрный и пустой.