Я посмотрел на заваленный стол, никакие бумаги читать мне больше не хотелось, и снова вызвал Чемодурова. Этот человек, несмотря на всю его кажущуюся простоту и слегка деревенскую речь, показался мне очень сообразительным и знающим о господах значительно больше, чем было ему положено. – А скажи мне, Терентий Иваныч, – спросил я его, стараясь застать врасплох, – что ты думаешь о Витте? – Камердинер ни на секунду не смутился. – Человек он очень толковый, ваш батюшка его жаловал, да уж больно собой гордится. – Если такой уж честолюбивый, то почему только министр финансов? – А кем же ему быть? – Ну, не знаю, главой правительства, председателем совета министров. – А такой должности не предусмотрено, ваш батюшка считали, что такой пост слишком много власти себе заберёт. – Это показалось мне очень странным, и я вопросительно посмотрел на камердинера. – Есть, правда, у нас председатель комитета министров, Иван Николаевич Дурново, заслуженный человек. А на этом посту все люди – заслуженные. Едва семьдесят кому стукнет, так им сразу этот пост предлагают. Некоторые соглашаются. И чего не согласиться, работа – не бей лежачего. Сиди себе на заседаниях и дреми. А как по важному делу, так там ваше, высочайшее решение требуется. Но у Витте и так дел хватает: он одновременно и министр путей сообщения, железных дорог то есть, самая выгодная должность. – Когда обед с матушкой? – решил я сменить тему. – Через полчаса. – Ступай.

– Вот сейчас эта комедия и закончится, – возвратился я к своим навязчивым мыслям. – Мать есть мать, её не обманешь. Но ничего, главное не впадать в ступор, а там что будет, то и будет. – И мне немедленно вспомнилась моя мама, из той, другой жизни, которую мой отец называл ангелом безгрешным, её полные руки, мягкую улыбку и прелестные карие глаза, которые всегда смотрели на меня с таким обожанием, с такой любовью. Чтобы отвлечься и не расплакаться, я подошёл к столу и начал перебирать стопки бумаг. – Так, что здесь? Проект реорганизации управления сельскими школами – не интересно. Прошение на высочайшее имя о выделении пенсии вдове бывшего председателя Государственного банка. Боже, какими мелочами ему, российскому императору приходится заниматься… То есть, почему ему – мне! И неужели это будет всю жизнь продолжатся? Вот это всё? – Внезапно я услышал удар в дверь, она широко раскрылась, и в комнату не вошёл, а, можно сказать, вплыл широкий в плечах человек с огромными кудрявыми бакенбардами. – Почему без доклада? – пробормотал я сердито, уже прочно войдя в роль хозяина земли русской. – Когда это я с докладом к тебе заходил, племянничек? – Голос вошедшего был настолько громок, что в стакане из-под чая на столе затренькала оставленная ложечка, а портрет императора Александра 3-его на стене слегка покосился; или мне так показалось. – А дядюшка, это вы? – спохватился я и решил сразу перехватить инициативу. – Присаживайтесь, присаживайтесь. – Я присаживаться не учён, – густые брови дядюшки угрожающе поползли к переносице, и он опустил свою массивную фигуру в соседнее кресло. – А уж сяду, так уж сяду. – Я решил не обращать внимания на его недовольство и продолжал: – Со мной, знаете ли, неприятность вчера случилась: мы в ближнем кругу, так сказать, несколько себе позволили, и я где-то поскользнулся, упал, ударился головой, очнулся утром и ничего не помню. И не узнаю никого. – Ой-ёй-ёй,– прогрохотал в ответ голос великого князя. – Всё эти Михайловичи. – Портрет на стене при этих словах задрожал и встал на место. – А доктора были? – Были, но ничего понять не могут. Говорят, пройдёт. Постепенно. – Ну, дай Бог! – милостиво заключил дядя. – Это Витте от тебя только что выскочил. – Да, он. – А чего хотел? – Договор будем подписывать о строительстве Маньчжурской железной дороги. – Эх, в опасное дело он тебя втравляет, а заодно и всю империю нашу. – Почему же опасное? – А ты думаешь, Японии это понравится? Да, она сейчас обескровлена войной с Китаем, ей бы с Формозой разобраться. И Порт-Артур она нам отдаст, но злобу затаит. Рано или поздно эта победа нам боком выйдет, вот помяни моё слово. Лучше уж по Амуру, по нашей земле дорогу построить. – Так это 10 лишних лет займёт! – Ну и что? А куда торопиться? Ну, да ладно, что сделано, то сделано. У меня к тебе другое дело. Давно пора наш балет на европейский манеж выводить. Этот Петипа – он просто гений, а Лебединое озеро – я на генеральной репетиции был – так это просто шесдёвр (при слове шесдёвр портрет Александра 2-го опять покосился). Он, конечно, француз, этот Петипа, ну и что? А балерины-то русские! Одна Никитина чего стоит. А Мария Петипа? Мать-то у неё русская – Фея сирени, восторг! Да и Кшесинские обе, в особенности вторая помоложе, тебе ли не знать! – Хорошо, а от меня-то что нужно? – Денег, дорогой мой, денег! – Организация выступлений Мариинского театра в Европе в копеечку обойдётся. – Ну, обратитесь в Министерство финансов. – Витте жадный, не даст. – Тогда кредит возьмите в банке. Это же коммерческое предприятия – театр же билеты продавать будет. – Что-то с тобой Ники, действительно не так, подлечиться тебе надо. Когда ты на такие мелочи денег жалел? – Не знаю, дядюшка, не знаю, зайдите через пару недель, подумаем. – А чего думать-то? – В этот момент в кабинет зашёл Чемодуров: – Матушка ваша ожидают Вас в обеденной зале. – Простите, дядюшка, идти надо, – воспользовался я моментом и пулей вылетел из кабинета. – Так, от этого отвязался, – думал я, шагая за камердинером по уже известному мне коридору, – но тут испытание посерьёзнее. Вот она дверь в столовую – сейчас она раскроется и всё! – И дверь раскрылась.

Не чуя под собой ног, я вошёл в уже знакомую мне белую столовую. У стола стояла женщина невысокого роста, лет 50-ти или чуть больше, в тяжёлом коричневом платье. Лицо её хранило следы былой красоты, было не лишено живости и, можно даже сказать, очарования. Глубокие карие глаза посмотрели на меня с любовью и нежностью. – Ники, что случилось, мой дорогой, – сказал приятный грудной голос с несильным иноземным акцентом, – мне доложили, ты сильно ударился вчера? – Да, сам не знаю как. – Покажи где? – Вот. – Я подошёл совсем близко на негнущихся ногах и наклонил голову. Мягкая рука коснулась моей головы, и зудящая боль, кажется, отступила, съёжилась и унеслась неизвестно куда. Почувствовался запах духов, которых я не встречал раньше, ненавязчивый, похожий на легкий и обволакивающий аромат магнолии. Я закрыл глаза. – Бедный мой Ники, – сказал тот же голос, от которого кровь прилила к моему лицу, я как-то внутренне дрогнул и осел, хотя и остался стоять как вкопанный: – Она узнала меня, то есть она считает меня своим сыном! Первая победа одержана, но вот победа ли? – Мы сели за стол, всё происходящее по-прежнему плыло перед моими глазами. Вышколенные лакеи накладывали что-то вкусно пахнущее мне на тарелку, наливали суп, меняли приборы. А Мария Фёдоровна всё говорила и говорила своим приятным низким голосом о том, что урожай в этом году опять будет отличный, что мы, Россия, снова пол-Европы своим хлебом накормим, что суп «Святого Жермена» с копченой ветчиной опять вышел удачно и всё благодаря гороху, привезённому из одноимённого пригорода Парижа. – В России такого гороха днём с огнём не отыщешь, – продолжала она, – А маленькие кулебяки чудо как хороши. Вот попробуй, Ники, – показала она на большое белое блюдо, закрытое прозрачными ломтиками в аппетитных прожилках, – холодная осетрина, наша каспийская с соусом «Ремулад» – просто прелесть, а вот яйца по-венски – так себе. Ешь, Ники, простую пищу; помню, в Крыму ты любил молочного поросенка с кашей «по-ялтински». Так его наш шеф-повар называл, сам француз, а рецепт, он признавался, у какого-то ялтинского ресторатора позаимствовал. Ешь-ешь, ты сам же говорил, что любишь есть то, что ест простой народ. Не то, что супруга твоя, дармштадская принцесса… Провинциалка, а туда же: это ей не так, то ей не этак. Что молчишь? Что не бросаешься, как обычно, её защищать с пеной у рта? А потому что сказать нечего, провинция есть провинция. А гонора сколько, сколько надменности! Объясни, почему она ни с кем не общается – брезгует что ли? Только разве что с сестрой твоей Ксенией, да и то… – И сразу, без перерыва продолжила говорить на совсем другую тему: – Что-то ты неважно выглядишь, Ники! Бледен весь, нездоровится тебе? Сдается мне, – опять у императрицы произошёл полный разворот настроения, – что дело не в шишке, не в том, что НА голове, а в том, что В голове. Наверное, опять вчера пьянствовал с этим Сандро, говорила всегда – не пара он тебе. Легковесный он, несерьёзный. – А кто пара? – спросил я, и над столом повисла неловкая пауза. – Да, пожалуй, что и никто, – ответила императрица, немного подумав. – Единственный надёжный человек в окружении – это Витте, его и слушайся. Он один не только о своих интересах, но и о России печётся, хотя и себя не забывает, конечно. А остальные, в особенности родственнички наши, великие князья… Это кто к тебе приходил, Владимир что ли? – Я решил промолчать и сделал вид, что занимаюсь осетриной. Но императрице моего подтверждения и не требовалось. – Вот уж бесполезный человек, а амбиций-то сколько, амбиций, – Мария Фёдоровна поджала губы. – Да ты и сам знаешь. – И тут же в своей по видимости любимой манере перескочила на другую тему. – Желе по-парижски просто великолепно, а ты даже ни одного пирожного с безе не попробовал. Ну да ладно, поправляйся – у тебя и без меня дел много. – При этих словах, она встала из-за стола и протянула мне руку. Я с облегчением поцеловал её кисть с еле различимым запахом магнолии и почувствовал на своих волосах, там, где шишка, лёгкое прикосновение её губ. Подняв глаза, я увидел, как она уходит, шурша юбками: прямая, спокойная и неспешная.