Не встаю. Не могу позволить, чтобы ноги подвели. Они на это способны. Бывало уже. А хлопнуться на пол перед ее отцом я сейчас совершенно не хочу! Знаю, что она поймет. Она не обидится!

Бросается ко мне. Становится сзади, за спинкой стула и, забыв о родителях, голоса которых сейчас мне слышатся так, как будто они где-то далеко от нас, где-то за пределами дома, а не в соседней комнате, обнимает за плечи, прикладываясь губами к моей щеке.

— Спасибо, что пришел, — шепчет на ухо, дыханием своим запуская в моем теле чуть подзабытый за полгода и только-только восстанавливаемый мною импульс. И мне жарко от ее дыхания, от ее ласковых рук, гладящих плечи через тонкую ткань рубашки, от тонкого цветочного запаха ее духов, от волос ее, касающихся моей щеки! Как мог я не чувствовать это всё тогда, при нашей первой встрече? Как мог не разглядеть её?

Поворачиваю к ней лицо. Не собираюсь целовать! Сейчас же ее родители войдут и начнется мой экзамен! Но непроизвольно тянусь к ее губам — они так близко, они так нужны мне сейчас. Ловлю ее взгляд. Он расфокусирован. А губы уже чуть приоткрылись, так близко ко мне… И я приникаю к ним, еле сдерживая стон! И мне уже всё равно, одни мы в комнате или нет! Тянусь к ней руками, чтобы прижать поближе, чтобы притянуть к себе на колени, чтобы взять больше, чем она мне сейчас дает! Мне вообще-то она вся нужна! Моя сладкая девочка!

— Кхм, — недовольное покашливание сзади словно набатом бьет по моему сознанию. Отрываюсь от нее. И вижу, как ее ведет в сторону! "Такая чувствительная у меня девочка, — думаю с восторгом, вопреки здравому смыслу — от одного поцелуя так…" И мысленно чертыхнувшись, хватаю ее и усаживаю на руки — пофиг, что подумают, главное, чтобы не повредила себе чего-нибудь. Она благодарно жмется к груди. И как же мне хочется сейчас, чтобы мы вдвоем остались! Как же мне хочется оказаться там, в моей комнате, где вот уже три ночи она спит рядом…

Вероника

— Вероника! — папин недовольный тон приводит меня в состояние паники — очень хочется, чтобы Захар понравился отцу! Очень хочется, чтобы очаровал моих родителей, так же, как очаровал меня! Очень хочется, чтобы меня поняли и… отпустили к нему без войны, без конфликта! И не то, чтобы я не смогла бы уйти без их одобрения — уйду по-любому! Но хочется все-таки по-человечески, честно и с возможностью звонить, приезжать, участвовать в их настоящем — все-таки и они тоже моя семья!

Но я явно зря кинулась к нему обниматься — останавливаться я еще не научилась. И в этом виноват Захар. Три ночи рядом, но… под разными одеялами. Он боится разочаровать меня, как мужчина. Я боюсь, что он будет разочарован в своих возможностях. Мне так мало ЕГО! Мне хочется его до безобразия! Поэтому крышу сносит от малейшего касания. Интересно, как ЭТО происходит, когда любишь по-настоящему?

Немного успокаиваюсь на его коленях. Ноги, вроде бы, перестают трястись. Встаю, опираясь на руку Захара. Медленно встает тоже, хотя я и предупреждала, что отец в курсе его состояния, и не нужно с ним расшаркиваться! Но встает! Потому что есть в нем это вот уважение к моей семье, к людям, в принципе. А я до сих пор помню, как умоляла отца помочь и дать денег на операцию, и он не дал… В отце этого уважения нет. Поэтому он не проглатывает наши обнимашки, как сделал бы Антон, а делает замечание:

— Постеснялись бы при посторонних людях!

За его спиной доносится насмешливое:

— Посторонние, идите мыть руки. Позвольте пройти своим.

Это брат. Подмигивает мне, подает руку Захару. Ну, один союзник у нас уже есть!

Брат у меня необычный парень. И первое, что бросается в глаза — его одежда. Ванечка обожает шмотки. Ему бы девочкой родиться! Весь в маму — она тоже неравнодушна к нарядам. Она же и поддерживает в нем эту страсть. Бросаю взгляд на Захара — приподняв в легком недоумении бровь, он разглядывает Ванечку. Ванечка сегодня словно из английской аристократической школы прибыл — в дорогущем костюме с галстуком, с прической, весь напомаженный, рукава пиджака закатаны, чтобы татухи, по поводу которых полгода назад была настоящая война с отцом, видны были… Вроде бы просто с учебы явился, а смотрится, как будто со светского раута сбежал…

… — Я всё понял, — говорит отец так, словно уже все решил и сейчас вынесет свой вердикт.

— И готов вынести приговор? — вторит моим мыслям бесстрашный младший брат. Ванечка — был лучшим учеником в школе, победителем всех мыслимых олимпиад, сейчас он учится в университете на юридическом, а еще он спортсмен — увлекается легкой атлетикой и шахматами. Ванечка — папина гордость, в отличие от посредственной меня. Ванечке ничего за дерзость не будет…

Мама ласково улыбается отцу. А я вижу, что ему ничего из услышанного и увиденного не понравилось. Не устраивает его ни место работы Захара, ни рассказ о том, что жить мы будем в съемной однокомнатной квартире, ни сам Захар, ни его внешний вид, ни наше общее поведение (особенно оно) при встрече. Он отмахивается от Ванечки, как от надоедливой мухи. Сейчас у папы есть другая жертва и он желает ее добить!

— Давай так. По-мужски решим. Будете жить здесь, в нашем доме. Комнат у нас достаточно. Места много. Позволить своей дочери прозябать в клоповнике я не могу. Да еще и не факт, что вы сами сможете себя прокормить.

Я теряю дар речи. Зачем так? При чем здесь это?

— Мы уже взрослые и сами… — начинаю я.

— Молчи, Вероника, — почему-то говорят Захар и отец одновременно и встречаются взглядами. И между ними чувствуется напряжение — так и кажется, что сейчас кто-то из них не выдержит и кинется на другого.

И мне становится страшно. Вижу, что Захар не сможет промолчать — обязательно ответит! Догадываюсь, как именно. И… получаю толчок по ноге под скатертью. Ванечка показывает мне взглядом на чуть приподнятый над скатертью большой палец — потешаешься, развлекаешься происходящим, засранец? Потом взгляд его скользит на кувшин с соком. Брови вопросительно поднимаются. "Ты предлагаешь спасти ситуацию с помощью потопа?" — спрашиваю его глазами. Он чуть прикрывает ресницами возбужденно-довольные карие глаза. Захар тем временем твердо говорит:

— Спасибо за предложение, но жить в вашем доме мы не будем.

— Почему сейчас ты за двоих решаешь? Может, с Вероникой обсудите, поговорите на эту тему, обдумаете… — папа с отвращением кривит губы. Атмосфера накаляется до предела. Я стараюсь не смотреть в сторону Ванечки, но замечаю краем глаза, как он тянется к блюду с фруктами, стоящему рядом с соком…

— Ой, — раздается за секунду до грохота — кувшин падает ровно в центр хрустальной тарелки с мясной нарезкой. — Мамочка, прости!

И начинается Армагеддон! Папа бежит в ванную, потому что брызги долетели до его белой рубахи. Закусивший губу, отчаянно сверкающий глазами в попытке не рассмеяться, Ванечка достает из кухонного шкафчика полотенца и закидывает их прямо поверх мясной нарезки в лужу апельсинового сока. Мама, выведенная из равновесия тем, что нетронутая красота и четкость ее стола нарушены, мечется по столовой, хватаясь то за полотенца, то за салфетки, то в ужасе вскидывая вверх руки.

— Бегите, — командует сквозь зубы брат.

И я понимаю, что выхода нет. Что выбора нет тоже! А, впрочем, нас же не выгнали? Мы же так и не разругались? Просто случайность. Просто Армагеддон вдруг случился. А нам пора уже… Но Захар реагирует первым:

— Людмила Ивановна, все было очень вкусно. Спасибо вам за гостеприимство, нам пора! — и тянет меня за руку из-за стола.

Целую маму в щеку, пока он устраивает подмышкой свой костыль, хватаю с нетронутого, но раскуроченного стола, пару бутербродов и, взявшись за руки, мы быстро уходим, пока из ванной не вернулся отец.

— А не надо нам вот этого всего. Не надо, слышишь! Штукатурка… Стяжка… Обои поклеим и будет красиво! А что? И дешево! — она лежит на диване, задрав длинные ноги на стену — сегодня целый день была на каблуках, устала.