Когда подумала, что если бы убила ее — Леопольд не смог бы тебя спасти.

Мне до сих пор стыдно за эту мысль. До сих пор стыдно за те мгновения, когда я жалею, что все не сложилось иначе.

Жало входит в него неожиданно легко — кости есть не везде, а кожа не такая уж и толстая. И кровь у него красная, горячая — сможет согреть замерзшие щупальца, залечить раны. В нем много мяса, жаль только трупы, у кого горячая кровь тают слишком быстро.

Зато у нее останутся кости.

Ей хватит и костей.

Она обвивает еще дергающуюся тушу — это больше не противник — всеми здоровыми щупальцами, хотя знает, что существо не вырвется, никуда не денется и никогда больше не причинит ей вреда.

…

Марш очнулась, нависая над виртуальным рингом. Крест в ее руках был неестественно погнут, кожа под перчатками горела от частых электрических разрядов. Челка прилипла ко лбу и закрыла глаза, но Марш не торопилась ее убирать.

Ее лабор — весь побелевший и помятый — лежал в центре ринга, обнимая бесформенный черный комок.

Оператором оцифрованного лабора оказался Ренцо. Он смотрел на нее со смесью ужаса и брезгливости. Его консоль лежала на полу и истерично мигала всеми цветовыми сигналами. Будто без нее было непонятно, что лабор потерял управление и вряд ли когда-то теперь его обретет.

— Ты это… — наконец хрипло сказал Ренцо. — Ты бы… ну так-то нельзя, знаешь… ну… жить.

Марш наконец убрала челку со лба.

Интересно, действительно ли она провела весь бой зажмурившись. У Ренцо не спросишь — она не снимала очки.

Марш обернулась. Над белым рингом в черной пустоте плотный серый туман — из белой и черной крови.

Кем был оцифрованный лабор? Ее матерью? Гершеллом? Или она дралась с собой, той собой, что была заперта в конвенте в виде башни со стрельчатыми окнами?

А может, она все же была тем древним черным монстром, который не знал поражений. В пятнах можно разглядеть столько образов, нужно только присмотреться.

Черный лабор обнимал побелевшими щупальцами груду искореженных, искрящих деталей.

Марш сняла очки, и первым, что она увидела, была до неприличия довольная рожа Бэла.

— Четыре тысячи токенов зачислены на ваш счет, — доложил Аби, так внезапно, что она вздрогнула.

— Я на тебя ставил, — сообщил Бэл, не переставая улыбаться.

— Назначение перевода: «За красивые глаза», — добавил Аби.

Бывают же такие гондоны.

Когда раздался переливчатый сигнал звонка, а датчик движения над дверью замерцал золотистым светом, Бесси заваривала чай из нового бокса. Она такой раньше не пробовала — с белыми бутончиками, которые странно пахли. Аби сказал, что это жасмин, а потом зачем-то начал рассказывать, что вовсе не жасмин, а какие-то другие цветочки, которые проще выращивать и пахнут они так же. Бесси не всегда понимала, почему нельзя сразу сказать, что это другие цветочки, потому что жасмин она все равно никогда не видела, но на Аби не обижалась. Как умеет — так и рассказывает.

Только вот рассказ о цветочках ее отвлек, и она забыла, что в дверь звонят. Датчик движения потемнел — человек подошел ближе. Наверное, собирался стучать.

— Ой, — увидев Марш, Бесси совсем расстроилась. Она обидчивая, наверное будет ругаться. — Ты давно, давно стоишь?

— Нет.

Она переступила порог, и дверь с шорохом закрылась за ее спиной. Лампочка на датчике погасла.

— Помнишь мы говорили про записки? — настороженно спросила Марш.

Конечно, Бесси помнила. Она давно ждала, что Марш попросит отнести, и даже гулять не ездила в ту сторону, чтобы побольше соскучиться по району.

Только вот чая жалко — остынет.

— Я чай заварила, — осторожно сказала Бесси. — Давай выпьем, и я поеду, давай?

Марш рассеянно кивнула. Поискала взглядом куда сесть, отодвинула к стене большой синий пуф. Она выглядела усталой, и Бесси решила, что на этот раз надо все-таки накормить ее шоколадом.

— Почему у тебя полы ледяные? — вдруг спросила Марш, хрипло и тихо, будто давно ни с кем не разговаривала.

— Батареи не включают, — пожаловалась Бесси. — Аби говорит, что заявку долго, долго обрабатывают, потому что очередь большая. Две недели, две уже холодно.

— Совсем охренели, — поморщилась она. Прижалась затылком к стене, и монотонно заговорила: — Заявление в хозяйственный цех третьего квартала М-Эддаберг, от жильца комнаты 6098, на обеспечение комнаты 5857…

Бесси сначала пыталась слушать, но Марш называла много цифр и названий инстанций, и она быстро сбилась. Синий шарик заварочного чайника замигал, докладывая, что чай готов.

— Текущее значение рейтинга заявителя…

Бесси против воли прислушалась. Марш не боялась называть рейтинг, и Бесси быстро поняла почему — у нее позиций было больше.

В этом было какое-то противоречие, но Бесси никак не могла его уловить. Только почему-то почувствовала секундную обиду, сама не поняв, почему. Она нахмурилась, положив ладонь на теплый бок чайника.

Марш была хорошая, конечно, хорошая. Но много ругалась и на нее все время жаловались. Но у нее рейтинг был выше, чем у Бесси, которая ни с кем не ругалась.

А может, это надбавки, потому что она без глаза? Бесси сразу стало стыдно. Нашла чему завидовать! Правда глупая.

И вообще, она, наверное, много хорошего делает. Не может же она все время ругаться и всех не любить!

— Не исполняются надлежащим образом… жилец, проходящий по льготным категориям — сирота, имеет расстройство… — в голосе Марш прорезалась знакомая злость. — Репорт на исполняющего обязанности…

Пока Бесси разливала чай по блестящим кружкам, слово «репорт» Марш повторила раз пять. Бесси опять стало стыдно — из-за нее сейчас будут столько людей штрафовать! А батареи вот наверняка не включат. Не просто же так они не работали столько времени, наверное, что-то сломалось.

В следующую секунду ее отвлекла новая напасть — чашки были из сервиза, который ей дарили несколько лет назад. Они были красивые, с металлической краской пыльно-розового цвета, но Бесси представила, какое лицо будет у Марш, когда она ей предложит такую чашку.

Надо было купить другую, для гостей. Но у Бесси редко бывали гости, вот она и не подумала, а стоило, стоило подумать!

— Готово, — сообщила Марш. — Сейчас всем придет втык, и батареи включат.

Бесси не стала спрашивать, что такое втык. Она переживала за чашку, а в батарею вообще не верила.

— Ты что, целыми днями дома сидишь? — спросила Марш. Она действительно смотрелась ужасно глупо с розовой чашкой, но к большой радости Бесси ничего не сказала, и, кажется, даже не заметила.

Бесси хотела было успокоиться, но вспомнила, что чай она не пробовала, и он может быть невкусным.

— Нет, гуляю, гуляю иногда, — ответила она, быстро пробуя чай. И улыбнулась — он был замечательный, хоть и в розовой чашке. — Но мне скучно одной и людей, людей там много.

— Да уж, — усмехнулась Марш. — Тебе понравится дом, куда надо записки отнести. Он маленький, и там все… — она странно поморщилась. — Как ты любишь. Миленькое.

У нее получилось произнести слово «миленькое» таким голосом, что Бесси сначала думала расстроиться, а потом засмеялась — разве можно ругаться таким хорошим словом! Вот это наверняка была шутка, а шутки Бесси хоть и плохо понимала, но некоторые правда были смешными.

— Освальда помнишь? Рыжего?

Бесси кивнула. Спохватилась и полезла в ящик за шоколадом.

— Отдашь ему записки. Помнишь, что я про записки говорила?

— Никому-никому не показывать, никому другому не отдавать, не потерять, никому про них не рассказывать и про тебя ничего, ничего не говорить, — с гордостью сообщила Бесси. Она все запомнила.

— Правильно, — Марш даже улыбнулась, и лицо у нее стало совсем-совсем другое. — Еще… у меня еще кое-что есть. Я хочу, чтобы ты это тоже отнесла, и…

И теперь лицо у нее стало другое, непривычное. Она больше не улыбалась, и почему-то теперь казалась несчастной, как будто не хотела, чтобы Бесси это «что-то» куда-то несла.