Сразу поняв, в чем собственно дело и чем оно грозит обернуться для Ани, что придирки по поводу ее излишней надменности и высокомерии всего лишь повод, при которых ей пытались указать «настоящее ее место нищенки» с поношенными, утратившими вид кроссовками, с потертыми джинсами в «грязной блузке и не мытыми засаленными волосами». Все это было отчасти правда, которой при случае попрекали Аню, только вот она никогда не ходила в грязной одежде и с немытыми волосами. Вид ее действительно говорит о не малой нужде – это правда. Иногда, конечно, она не причешет волосы должным образом и за ногтями на руках совсем ухаживает, считая это ненужным, но никогда Аня не ходила грязной. Напротив: только грязь – в том числе и в надуманных формах – и мерещилась вокруг Ане, на что она реагировала крайне брезгливо.

Но дело было не в ее внешнем виде. Из Ани просто хотели сделать тряпку и в последующем вытирать ноги, а потому не долго думая, она решилась всеми возможными средствами постоять за себя. Дождавшись, когда за нее примутся именно все три обидчицы, Аня будто того и ждала, чтобы развязать себе же руки. Со стороны она напоминала какого-то обезумевшего маленького парня и только ее длинные яркие волосы поверх весенней куртки утверждали, что этот человечек с большой веткой охваченной двумя руками, на самом деле девочка. Это было в первый раз, когда Аня решилась действовать первым попавшимся под руку предметом, и этим предметом стала удобно лежащая в руках весомая ветка.

Если Машка еще успела убежать, а Таньке лишь раз больно досталось по руке, то Насте повезло меньше – она, убегая, споткнулась и повалилась на землю, что закончилось для нее очень драматично. Разъяренная, готовая на все, лишь бы отстоять свое маленькое человеческое право, Аня, раз за разом, поднимая и не жалея, с силой опуская ветку, отбивала ею ноги своей бывшей подруги.

Наверное, где-то на седьмом ударе Аня остановилась, наконец расслышав слезы и мольбу Насти. Тогда, подобно победоносной воинственной амазонке, она отбросила орудие своего возмездия в сторону и, оглянувшись, посмотрела в испуганные лица в стороне стоящих подруг и пошла себе, по своему обыкновению, гулять. Погода была отличная, как раз что надо: прохладно и немного моросило.

– Еще раз так посмотришь, и я тебе тот камень в глотку затолкаю, – спокойно сказала Аня и обернулась обратно. Настя только раскрыла рот: хотела что-то сказать, но решила, что благоразумнее промолчать.

– Интриги, – с ухмылкой заметил Федоров, покосившись на Аню. Видать, он так разгорячился недавним разговором за последней партой, что позабыл, кто его соседка. Воскресенская бросила на него презрительный взгляд, но Иван не заметил.

– О твоем подвиге тогда вся школа говорила, – начал он – любитель раздувать тлеющий между людьми хворост. – Странно, как ты вообще терпишь их разговоры у себя за спиной.

Аня молчала, не обращала внимание, будто бы мимо ее ушей проносилось лишь завывание неприятного сквозняка. Она давно уловила в Федорове эту черту: подогревать конфликты, на фоне которых, как ему казалось, лишь подчеркиваются все его прилежные качества, которыми он демонстративно так хвалился. Только думал он, что делает это очень завуалированно, незаметно, но на самом же деле выглядело это до безобразия откровенно.

– Я читал, что это называется социальным фашизмом, – продолжал Федоров, когда учительница села за стол и сидя продолжала вести тему. Она скрылась из виду за спиной Амельчева. – Это когда человека оскорбляют по социальному положению.

Что-то стало колоть ему в висок, и обернувшись, Иван увидел гневный, непоколебимый взгляд Ани. Она все поняла: он назвал ее нищенкой. Больше всего Аня ненавидела, когда ее трогали за социальное положение, то есть напоминали, что она из семьи не вполне неблагополучной: из семьи бедной. Впрочем, она и не считала, что живет в какой-то семье и понятие это для нее было чуждо. А еще Воскресенская терпеть не могла, когда ее называют убогой – тогда уж она не в силах себя сдержать. То, что эта тройка сверстниц болтают о ней за спиной все что угодно, Аня и без того знала, как и знала, что сам Федоров не мало чего говорит, особенно если он считает, что это каким-то образом подыгрывает его репутации.

– Может заткнешься, умник твердолобый, – проскрежетала она.

Послышался голос поднявшейся с места учительницы:

– Ой, Воскресенская, совсем забыла. Тебя Ирина Васильевна вызывает. Иди сейчас к директору.

Стащив с парты учебник и тетрадь по географии, Аня бросила их в сумку, и встав, закинула ее на левое плечо. В это время учительница начала писать на доске. Под пару негромких смешков Воскресенская не спеша покинула кабинет.

В школе всегда найдется несколько пустующих кабинетов, где можно переждать урок, на который пришел не подготовленным, либо с невыполненным домашним заданием, чем некоторые ученики и пользовалось. Но не Аня: если она прогуливает, то уходит не возвращаясь. В редких случаях она пользовалась пустыми кабинетами – в таких, как например этот: оставить на время сумку на стуле последней парты, на всякий случай задвинув, чтобы не было видно, либо положив в шкаф, если таковой стоит в кабинете, и пойти к директору, по мере возможного не задерживаясь у нее.

Ирина Васильевна – женщина довольно жесткого характера. Как все управленцы с немалым стажем, она хорошо дисциплинирована и выдержана на эмоции, что со стороны смотрится чрезмерно хладнокровно. При всей своей видимой сдержанности, требуемом занимаемой должности, Ирина Васильевна – мать троих детей – женщина переживающая и довольно болезненно реагирующая на всякого рода происшествия, хотя, опять таки, со стороны это было незаметно. Точно также невозможно было уловить ни единого дрогнувшего мускула на лице Ирины Васильевны, когда ей жаловались на учеников, будь то неуспеваемость, неряшливость, опоздания и тому подобное, что тем не менее не отражало действительности ее внутренних переживаний.

В ее небольшом кабинете всегда был порядок: только все необходимое, нужное для работы и больше ничего. От этого маленькое помещение, которое служило кабинетом Ирине Васильевне, казалось уютным и даже просторным, но в тот же время создавало впечатление дисциплины и какой-то уставной, прописанной в деталях жизни.

Словно у чиновника, на стене за спиной висел портрет действующего президента, а также герб – золотого цвета двуглавый орел на красном щите; справа полутораметровый бело-сине-красный флаг на напольном флагштоке. Ирина Васильевна была убеждена, что школа должна быть кузницей не только будущего образованного, воспитанного, придерживающегося моральных и этических ценностей человека, но и личности, которая почтительно относится к своему государству и его истории.

Подойдя к кабинету, Аня, не стучась, дернула ручку и толкнула дверь от себя. Не глядя на Ирину Васильевну, она прошла до стула напротив стола директора и молча села, повернув голову к окну, за которым над голыми изогнутыми ветвями дерева нависло тяжелое, неподвижное свинцовое небо.

– Анна, ну сколько раз можно повторять, – напустила Ирина Васильевна возмутительный тон, – прежде стучатся, а потом заходят.

Ирина Васильевна взяла с секунду молчания. Она поняла, что слова ею сказанные, не только прозвучали как откровенная формальность – они таковыми и были. Сколько раз она уже говорила это упертой Воскресенской! Ирина Васильевна сбилась со счета, сколько попыток было предпринято отучить «хулиганку» от этой дурной манеры, выставляя ее за дверь и требуя войти снова, только прежде постучавшись. Но всякий раз, как она это делала, Аня разворачивалась и уходила, как правило прямиком во двор, где покурив, безвозвратно перелазила через забор.

Разговоры с Дарьей Николаевной – мамой Ани – ничего не дали. Та лишь пожимала плечами и признавалась, что да, ребенок у нее не простой, со сложным характером, но это пройдет: как ни как каждый подросток переживает взросление по своему, а у Ани, может быть, этот процесс немного тяжелее. Дарья Николаевна с первого же разговора не понравилась Ирине Васильевне: слишком она мягка с дочерью; похоже, попускает ей много лишнего, да и сколько можно ссылаться на подростковый возраст и тем искать повод, чтобы не заниматься ребенком?