Когда-то Аня задавалась этими вопросами, но не сегодня. Они, конечно, не оставили ее: засели где-то внутри и молчат, ждут. Сейчас Аню волнует другая проблема – как обыграть свою злосчастную Судьбу, которая приготовила ей столь убийственный капкан. Никогда еще Воскресенская не стояла настолько близко к обрыву, к которому ее подвели против собственной воли. Вся ее жизнь, думала она, против собственного желания, но раз уж Аня здесь, на этой грязной земле, ничего не остается, как оспорить свой статус злой насмешки.

Необходимо было начать разговор: непонятный, трудный, странный разговор. Сейчас, глядя в книгу и следя только за своими мыслями, Аня поняла, что во всей этой ситуации просматривается какой-то абсурд; все это нелепо. Как она могла подумать, что эти отчужденные, безразличные карие глаза поймут ее? Заведомо такой взгляд ничего не видит: не проблемы, ни боли; все для него не имеет цены. А ведь с час назад все казалось таким простым; все легко сплеталось единым канатом, по которому у Ани есть шанс перебраться через пропасть. Во всяком случае, заключила она, другого варианта у нее нет: либо Воскресенская плетет веревки, либо расправив руки бросается вниз.

Отопление еще не включили – рано; оно и чувствуется, ведь Ане никак не согреться. Сидит она, бедная, полностью промокшая, промерзшая, дрожью бессильно борется с холодом, который проник внутрь, засел и сковал ее. По волосам и шее продолжали медленно стекать капли дождя; с головы капали на стол. От такого унизительного и болезненного положения ей захотелось заплатать, от чего Аня, как всегда, еще более нахмурилась и разозлилась.

Все деньги были потрачены на дорогу и пачку сигарет, а теперь в кармане куртки лишь три монеты мелочью, на которые ничего не купишь. Промерзшая и голодная – с вечера позапрошлого дня ничего не кушавшая. Всю жизнь ей сопутствует бедность и этот день не исключение. Мысль об этом уже не угнетала – она нервировала, злила Аню, придавала напряжение, которое не в ее силах сдержать. Сжав руки в кулачки, она безудержно, яростно ударила ими по шаткому столу, встала во весь рост и с вызывающим видом зашагала к стойке, хлюпая промокшими ногами в ботинках.

Могло показаться, что нечто упало, либо полетело в стену, и уже ожидая подобное, Николай выглянул в зал, но лишь увидел все то же жалкое зрелище: невзрачного вида Аню со злыми зелеными глазами, смотрящими на него снизу вверх из-за стойки. Это был не просто гневный взгляд; эти глаза насупленного лица требовали, причем будто бы не просто так, изъявляя каприз, а требовали по справедливости; нечто принадлежащее им по безусловному праву. Примечательно, что всякий раз, когда Аня так смотрела на кого-либо, она то делала не намерено, не специально напуская на себя такой вид, а только потому, что полностью уверена в своей правоте. Несправедливо обиженной Ане обязаны компенсировать, и не важно кто – это неоспоримая аксиома и точка!

– Ну что тебе? Драться полезешь? – усмехнулся Николай. Представшее перед ним зрелище только навеяло улыбку: не добрую, сочувственную, а насмешливую.

– Сделай мне кофе! – потребовала Аня.

Соболев молчал и лишь ухмылка слезла с его лица. Убогий вид Ани по прежнему забавлял его, но и Николай понимал, что совсем нехорошо смеяться над мелкой девочкой, а уж тем более прямо в ее оскорбленное – судя по выражению – лицо. Никакого сочувствия он к ней не испытывал. Он вообще редко чувствовал сострадание, даже тогда, когда всякий нормальный человек просто обязан хотя-бы смягчить взгляд.

– Ты что, не видишь, я же промокла! – упираясь кулаками в поверхность стойки, заявила Аня. – Пока я сюда шла, вся продрогла как дворовая шавка. Я сутки ничего не ела! – взвизгнула она.

За тот период, пока Воскресенская ходила сюда, Николай понял, что если у нее есть деньги, то девочка просто приходит, платит и покупает то, что неизменно берет всегда. В остальном, когда у Ани денег нет, она либо обманывает, либо вот так вот требует, либо упорно и нагло на него глядит, чуть ли не проклиная землю, на которой он стоит. Не редко бывало, что и обзывалась.

– Зачем шла то? Сидела бы дома, – лишь ответил Николай. – В окно не смотрела?

На пару секунд настала тишина. Был слышен лишь глухой звук неугомонного ливня, стучащего в окна и по карнизам; каплями разбивающимся об асфальт и теряющимся в глубоких лужах. В этом молчании пересеклись два взгляда, словно сошлись две вековые силы: справедливый гнев и отреченное безразличие. Аня, как прежде, но сильнее, замахнувшись ударила кулаками по стойке, да так, что сразу заныло в обеих руках. Развернувшись, она, не теряя гордого вида, похлюпала ботинками обратно – к своему столику. Сейчас были особенно противны эти две лужи, переливающиеся с пяток до пальцев ног. Свалившись на стул, Аня задрала правую ногу и подошвой уперлась в сидение стула, около стоявшего. Расшнуровав, она сняла с ноги ботинок и перевернула вверх подошвой. На пол звонко потекла струйка воды, образовав маленькую лужицу. После как упала последняя капля, Аня с силой откинула ботинок в сторону холодной батареи. Когда после того же полетел левый ботинок, на батарее подошвой он оставил темный, довольно отчетливый земляной след.

Процесс, в который была погружена Аня со своими ботинками, вкупе с разжигающимся и поглощающим все мысли и чувства огнем ярости, на столько увлек ее, что ничего в округе она заметить уже не могла. В горле у нее копились слезы, ощущение обиды только возрастало. Ей сейчас хотелось только одного – послабления, передышки; хотя-бы на короткое время расслабиться и почувствовать себя спокойной, ничем не обремененной. Хотелось вернуться назад, хотя-бы на месяца три, перед тем, как ее увезли.

Воскресенская не слышала треск перемалывающей кофейное зерно кофеварки, ни шипения выпускаемого под давлением пара, а аромат приготовленного кофе еще не добрался до ее лица. Нахлынула слабость, хотелось вернуться домой и упасть на кровать, и спать, спать до самой ночи, а потом до утра. Тишина квартиры уже не казалась столь пугающей. Сложив руки на стол, она прильнула к ним лбом и закрыла глаза. Это состояние невыносимо, даже для сильной девочки Ани. Держать себя уже не было сил и слезы потихоньку просачивались между веками, медленно скатываясь по ресницам. И когда одна ее слезинка уже готова была упасть на стол, Аня услышала: «На, пей». Это был голос Николая.

Немного приподняв голову, Аня увидела перед собой стакан кофе, закрытый пластиковой крышкой, а рядом с ним лежало восемь пакетиков сахара – как она любит.

– Есть хочу. Я сутки ничего не ела, – сказала Аня и опустила голову на руки. В ее голосе послышались мягкие нотки – в нем уже не было требования; говорила только жалость к себе.

Аня так и сидела, не двигаясь, будто бы заснула на столе. Плакать уже не хотелось. Она прислушивалась к звукам заработавшей микроволновой печи и гадала, сколько бутербродов Николай положил на тарелку. Чувство голода обманывало, что Аня и с десяток съест, но столько она и не получит: от силу два – и то хорошо. Спустя две минуты она услышала, как тарелка опустилась на стол. Не поднимая головы, она случайно обронила глухое: «Спасибо».

Слово, так небрежно брошенное, удивило не одну только Аню. Даже она – наглая эгоистичная хамка – тут же призналась себе, что это какой-то нонсенс. «Думай сначала, а потом говори», – приказала она себе шепотом.

У Николая Соболева тоже выдалась не простая ночь, хотя, если бы знал он, что пережила в эти короткие темные часы Аня, никогда бы так не подумал. Если Воскресенская пол ночи была мучима чувством собственной вины, вновь и вновь, каждую минуту испытывала свою огромную, непоправимую потерю, от сознания которой можно сойти с ума; если теперь она на самом деле поняла, что такое одиночество и оставленность, то Николай всего на всего был тревожим своей решимостью.

Наконец он понял, что жизнь его может быть только в стенах монастыря. Для него это будет последней, решительной и бесповоротной попыткой в борьбе с самим собой: со всем человеческим, что ему по природе присуще. В его глазах, человек, какой он есть – это тлен и пепел, либо пороки с их страстями, что тоже, собственно говоря, ляжет в землю и во век не поднимется. Постоянно он повторял заученные слова ветхозаветного мудреца: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах.» Правда, последующие слова, выражающие сомнение о бессмертии сынов человеческих, Николай далее не приводил себе на память.